Page 21 - Преступление и наказание

Думают, что теперь уж и разорвать нельзя; а посмотрим, льзя или нельзя! Отговорка-то какая
капитальная: „уж такой, дескать, деловой человек Петр Петрович, такой деловой человек,
что и жениться-то иначе не может, как на почтовых, чуть не на железной дороге“. Нет,
Дунечка, всё вижу и знаю, о чем ты со мной много-то говорить собираешься; знаю и то, о
чем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией
матерью, которая у мамаши в спальне стоит. На Голгофу-то тяжело всходить. Гм… Так,
значит, решено уж окончательно: за делового и рационального человека изволите выходить,
Авдотья Романовна, имеющего свой капитал (уже имеющего свой капитал, это солиднее,
внушительнее), служащего в двух местах и разделяющего убеждения новейших наших
поколений (как пишет мамаша) и, „кажется , доброго“, как замечает сама Дунечка. Это
кажется всего великолепнее! И эта же Дунечка за это же кажется замуж идет!..
Великолепно! Великолепно!..
…А любопытно, однако ж, для чего мамаша о „новейших-то поколениях“ мне
написала? Просто ли для характеристики лица или с дальнейшею целью: задобрить меня в
пользу господина Лужина? О хитрые! Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство:
до какой степени они обе были откровенны друг с дружкой, в тот день и в ту ночь, и во всё
последующее время? Все ли слова между ними были прямо произнесены, или обе поняли,
что у той и у другой одно в сердце и в мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговаривать да
напрасно проговариваться. Вероятно, оно так отчасти и было; по письму видно: мамаше он
показался резок, немножко , а наивная мамаша и полезла к Дуне с своими замечаниями. А
та, разумеется, рассердилась и „отвечала с досадой“. Еще бы! Кого не взбесит, когда дело
понятно и без наивных вопросов и когда решено, что уж нечего говорить. И что это она
пишет мне: „Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой любит“; уж не угрызения ли
совести ее самое втайне мучат за то, что дочерью сыну согласилась пожертвовать. „Ты наше
упование, ты наше всё!“ О мамаша!..» Злоба накипала в нем всё сильнее и сильнее, и если бы
теперь встретился с ним господин Лужин, он, кажется, убил бы его!
«Гм, это правда, — продолжал он, следуя за вихрем мыслей, крутившимся в его
голове, — это правда, что к человеку надо „подходить постепенно и осторожно, чтобы
разузнать его“; но господин Лужин ясен. Главное, „человек деловой и, кажется , добрый“:
шутка ли, поклажу взял на себя, большой сундук на свой счет доставляет! Ну как же не
добрый? А они-то обе, невеста и мать, мужичка подряжают, в телеге, рогожею крытой (я
ведь так езжал)! Ничего! Только ведь девяносто верст, „а там преблагополучно прокатимся в
третьем классе“, верст тысячу. И благоразумно: по одежке протягивай ножки; да вы-то,
господин Лужин, чего же? Ведь это ваша невеста… И не могли же вы не знать, что мать под
свой пенсион на дорогу вперед занимает? Конечно, тут у вас общий коммерческий оборот,
предприятие на обоюдных выгодах и на равных паях, значит, и расходы пополам; хлеб-соль
вместе, а табачок врозь, по пословице. Да и тут деловой-то человек их поднадул немножко:
поклажа-то стоит дешевле ихнего проезда, а пожалуй, что и задаром пойдет. Что ж они обе
не видят, что ль, этого аль нарочно не замечают? И ведь довольны, довольны! И как
подумать, что это только цветочки, а настоящие фрукты впереди! Ведь тут что важно: тут не
скупость, не скалдырничество важно, а тон всего этого. Ведь это будущий тон после брака,
пророчество… Да и мамаша-то чего ж, однако, кутит? С чем она в Петербург-то явится? С
тремя целковыми аль с двумя „билетиками“, как говорит та… старуха… гм! Чем же жить-то
в Петербурге она надеется потом-то? Ведь она уже по каким-то причинам успела догадаться,
что ей с Дуней нельзя будет вместе жить после брака, даже и в первое время? Милый-то
человек, наверно, как-нибудь тут проговорился , дал себя знать, хоть мамаша и отмахивается
обеими руками от этого: „Сама, дескать, откажусь“. Что ж она, на кого же надеется: на сто
двадцать рублей пенсиона, с вычетом на долг Афанасию Ивановичу? Косыночки она там
зимние вяжет, да нарукавнички вышивает, глаза свои старые портит. Да ведь косыночки
всего только двадцать рублей в год прибавляют к ста двадцати-то рублям, это мне известно.
Значит, все-таки на благородство чувств господина Лужина надеются: „Сам, дескать,
предложит, упрашивать будет“. Держи карман! И так-то вот всегда у этих шиллеровских