Page 28 - Преступление и наказание

вошел в кусты, пал на траву и в ту же минуту заснул.
В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостию,
яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина
чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того
вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей
полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу,
будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев. Такие сны, болезненные сны, всегда
долго помнятся и производят сильное впечатление на расстроенный и уже возбужденный
организм человека.
Страшный сон приснился Раскольникову. Приснилось ему его детство, еще в их
городке.33Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим отцом за городом.
Время серенькое, день удушливый, местность совершенно такая же, как уцелела в его
памяти: даже в памяти его она гораздо более изгладилась, чем представлялась теперь во сне.
Городок стоит открыто, как на ладони, кругом ни ветлы; где-то очень далеко, на самом краю
неба, чернеется лесок. В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит кабак,
большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее впечатление и даже страх,
когда он проходил мимо его, гуляя с отцом. Там всегда была такая толпа, так орали,
хохотали, ругались, так безобразно и сипло пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись
всегда такие пьяные и страшные рожи… Встречаясь с ними, он тесно прижимался к отцу и
весь дрожал. Возле кабака дорога, проселок, всегда пыльная, и пыль на ней всегда такая
черная. Идет она, извиваясь, далее и шагах в трехстах огибает вправо городское кладбище.
Среди кладбища каменная церковь с зеленым куполом, в которую он раза два в год ходил с
отцом и с матерью к обедне, когда служились панихиды по его бабушке, умершей уже давно,
и которую он никогда не видал. При этом всегда они брали с собою кутью на белом блюде, в
салфетке, а кутья была сахарная из рису и изюму, вдавленного в рис крестом. Он любил эту
церковь и старинные в ней образа, большею частию без окладов, и старого священника с
дрожащею головой. Подле бабушкиной могилы, на которой была плита, была и маленькая
могилка его меньшого брата, умершего шести месяцев и которого он тоже совсем не знал и
не мог помнить; но ему сказали, что у него был маленький брат, и он каждый раз, как
посещал кладбище, религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и
целовал ее. И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и проходят мимо
кабака; он держит отца за руку и со страхом оглядывается на кабак. Особенное
обстоятельство привлекает его внимание: на этот раз тут как будто гулянье, толпа разодетых
мещанок, баб, их мужей и всякого сброду. Все пьяны, все поют песни, а подле кабачного
крыльца стоит телега, но странная телега. Это одна из тех больших телег, в которые
впрягают больших ломовых лошадей и перевозят в них товары и винные бочки. Он всегда
любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих
спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько не
надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов. Но теперь, странное дело, в
большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая, саврасая крестьянская клячонка,
одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-
нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их
так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по
глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда,
бывало, отводит его от окошка. Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака выходят с
криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики в красных и
синих рубашках, с армяками внакидку. «Садись, все садись! — кричит один, еще молодой, с
толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, — всех довезу, садись!»
Но тотчас же раздается смех и восклицанья:
— Этака кляча да повезет!
— Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобыленку в таку телегу запрег!
— А ведь савраске-то беспременно лет двадцать уж будет, братцы!