Page 34 - Преступление и наказание

служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно,
крошечное преступленьице тысячами добрых дел? За одну жизнь — тысячи жизней,
спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут
арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой
старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка
вредна. Она чужую жизнь заедает: она намедни Лизавете палец со зла укусила; чуть-чуть не
отрезали!
— Конечно, она недостойна жить, — заметил офицер, — но ведь тут природа.
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы
потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека не было. Говорят:
«долг, совесть», — я ничего не хочу говорить против долга и совести, — но ведь как мы их
понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
— Нет, ты стой; я тебе задам вопрос. Слушай!
— Ну!
— Вот ты теперь говоришь и ораторствуешь, а скажи ты мне: убьешь ты сам старуху
или нет?
— Разумеется, нет! Я для справедливости… Не во мне тут и дело…
— А по-моему, коль ты сам не решаешься, так нет тут никакой и справедливости!
Пойдем еще партию!
Раскольников был в чрезвычайном волнении. Конечно, всё это были самые
обыкновенные и самые частые, не раз уже слышанные им, в других только формах и на
другие темы, молодые разговоры и мысли. Но почему именно теперь пришлось ему
выслушать именно такой разговор и такие мысли, когда в собственной голове его только что
зародились… такие же точно мысли? И почему именно сейчас, как только он вынес
зародыш своей мысли от старухи, как раз и попадает он на разговор о старухе?.. Странным
всегда казалось ему это совпадение. Этот ничтожный, трактирный разговор имел
чрезвычайное на него влияние при дальнейшем развитии дела: как будто действительно
было тут какое-то предопределение, указание…
...........
Возвратясь с Сенной, он бросился на диван и целый час просидел без движения. Между
тем стемнело; свечи у него не было, да и в голову не приходило ему зажигать. Он никогда не
мог припомнить: думал ли он о чем-нибудь в то время? Наконец он почувствовал давешнюю
лихорадку, озноб, и с наслаждением догадался, что на диване можно и лечь. Скоро крепкий,
свинцовый сон налег на него, как будто придавил.
Он спал необыкновенно долго и без снов. Настасья, вошедшая к нему в десять часов, на
другое утро, насилу дотолкалась его. Она принесла ему чаю и хлеба. Чай был опять спитой, и
опять в ее собственном чайнике.
— Эк ведь спит! — вскричала она с негодованием, — и всё-то он спит!
Он приподнялся с усилием. Голова его болела; он встал было на ноги, повернулся в
своей каморке и упал опять на диван.
— Опять спать! — вскричала Настасья, — да ты болен, что ль?
Он ничего не отвечал.
— Чаю-то хошь?
— После, — проговорил он с усилием, смыкая опять глаза и оборачиваясь к стене.
Настасья постояла над ним.
— И впрямь, может, болен, — сказала она, повернулась и ушла.
Она вошла опять в два часа, с супом. Он лежал как давеча. Чай стоял нетронутый.
Настасья даже обиделась и с злостью стала толкать его.
— Чего дрыхнешь! — вскричала она, с отвращением смотря на него. Он приподнялся и
сел, но ничего не сказал ей и глядел в землю.
— Болен аль нет? — спросила Настасья, и опять не получила ответа.
— Ты хошь бы на улицу вышел, — сказала она, помолчав, — тебя хошь бы ветром