Page 357 - Рассказы. Повести. Пьесы

Послали за извозчиком. Надя, уже в шляпе и пальто, пошла наверх, чтобы еще раз
взглянуть на мать, на все свое; она постояла в своей комнате около постели, еще теплой,
осмотрелась, потом пошла тихо к матери. Нина Ивановна спала, в комнате было тихо. Надя
поцеловала мать и поправила ей волосы, постояла минуты две… Потом не спеша вернулась
вниз.
На дворе шел сильный дождь. Извозчик с крытым верхом, весь мокрый, стоял у
подъезда.
— Не поместишься с ним, Надя, — сказала бабушка, когда прислуга стала укладывать
чемоданы. — И охота в такую погоду провожать! Оставалась бы дома. Ишь ведь дождь
какой!
Надя хотела сказать что-то и не могла. Вот Саша подсадил Надю, укрыл ей ноги
пледом. Вот и сам он поместился рядом.
— В добрый час! Господь благословит! — кричала с крыльца бабушка. — Ты же,
Саша, пиши нам из Москвы!
— Ладно. Прощайте, бабуля!
— Сохрани тебя царица небесная!
— Ну, погодка! — проговорил Саша.
Надя теперь только заплакала. Теперь уже для нее ясно было, что она уедет
непременно, чему она все-таки не верила, когда прощалась с бабушкой, когда глядела на
мать. Прощай, город! И все ей вдруг припомнилось: и Андрей, и его отец, и новая квартира,
и нагая дама с вазой; и все это уже не пугало, не тяготило, а было наивно, мелко и уходило
все назад и назад. А когда сели в вагон и поезд тронулся, то все это прошлое, такое большое
и серьезное, сжалось в комочек, и разворачивалось громадное, широкое будущее, которое до
сих пор было так мало заметно. Дождь стучал в окна вагона, было видно только зеленое
поле, мелькали телеграфные столбы да птицы на проволоках, и радость вдруг перехватила ей
дыхание: она вспомнила, что она едет на волю, едет учиться, а это все равно что когда-то
очень давно называлось уходить в казачество. Она и смеялась, и плакала, и молилась.
— Ничего-о! — говорил Саша, ухмыляясь. — Ничего-о!

VI

Прошла осень, за ней прошла зима. Надя уже сильно тосковала и каждый день думала о
матери и о бабушке, думала о Саше. Письма из дому приходили тихие, добрые, и, казалось,
все уже было прощено и забыто. В мае после экзаменов она, здоровая, веселая, поехала
домой и на пути остановилась в Москве, чтобы повидаться с Сашей. Он был все такой же,
как и прошлым летом: бородатый, со всклокоченной головой, все в том же сюртуке и
парусинковых брюках, все с теми же большими, прекрасными глазами; но вид у него был
нездоровый, замученный, он и постарел, и похудел, и все покашливал. И почему-то
показался он Наде серым, провинциальным.
— Боже мой, Надя приехала! — сказал он и весело рассмеялся. — Родная моя,
голубушка!
Посидели в литографии, где было накурено и сильно, до духоты, пахло тушью и
красками; потом пошли в его комнату, где было накурено, наплевано; на столе возле
остывшего самовара лежала разбитая тарелка с темной бумажкой, и на столе и на полу было
множество мертвых мух. И тут было видно по всему, что личную жизнь свою Саша устроил
неряшливо, жил как придется, с полным презрением к удобствам, и если бы кто-нибудь
заговорил с ним об его личном счастье, об его личной жизни, о любви к нему, то он бы
ничего не понял и только бы засмеялся.
— Ничего, все обошлось благополучно, — рассказывала Надя торопливо. — Мама
приезжала ко мне осенью в Петербург, говорила, что бабушка не сердится, а только все
ходит в мою комнату и крестит стены.