Page 355 - Рассказы. Повести. Пьесы

— Вчера Саша, ты помнишь, упрекнул меня в том, что я ничего не делаю, — сказал он,
помолчав немного. — Что же, он прав! бесконечно прав! Я ничего не делаю и не могу
делать. Дорогая моя, отчего это? Отчего мне так противна даже мысль о том, что я
когда-нибудь нацеплю на лоб кокарду и пойду служить? Отчего мне так не по себе, когда я
вижу адвоката, или учителя латинского языка, или члена управы? О матушка Русь! О
матушка Русь, как еще много ты носишь на себе праздных и бесполезных! Как много на тебе
таких, как я, многострадальная!
И то, что он ничего не делал, он обобщал, видел в этом знамение времени.
— Когда женимся, — продолжал он, — то пойдем вместе в деревню, дорогая моя,
будем там работать! Мы купим себе небольшой клочок земли с садом, рекой, будем
трудиться, наблюдать жизнь… О, как это будет хорошо!
Он снял шляпу, и волосы развевались у него от ветра, а она слушала его и думала:
«Боже, домой хочу! Боже!» Почти около самого дома они обогнали отца Андрея.
— А вот и отец идет! — обрадовался Андрей Андреич и замахал шляпой. — Люблю я
своего батьку, право, — сказал он, расплачиваясь с извозчиком. — Славный старик. Добрый
старик.
Вошла Надя в дом сердитая, нездоровая, думая о том, что весь вечер будут гости, что
надо занимать их, улыбаться, слушать скрипку, слушать всякий вздор и говорить только о
свадьбе. Бабушка, важная, пышная в своем шелковом платье, надменная, какою она всегда
казалась при гостях, сидела у самовара. Вошел отец Андрей со своей хитрой улыбкой.
— Имею удовольствие и благодатное утешение видеть вас в добром здоровье, — сказал
он бабушке, и трудно было понять, шутит это он или говорит серьезно.

IV

Ветер стучал в окна, в крышу; слышался свист, и в печи домовой жалобно и угрюмо
напевал свою песенку. Был первый час ночи. В доме все уже легли, но никто не спал, и Наде
все чуялось, что внизу играют на скрипке. Послышался резкий стук, должно быть сорвалась
ставня. Через минуту вошла Нина Ивановна в одной сорочке, со свечой.
— Что это застучало, Надя? — спросила она.
Мать, с волосами, заплетенными в одну косу, с робкой улыбкой, в эту бурную ночь
казалась старше, некрасивее, меньше ростом. Наде вспомнилось, как еще недавно она
считала свою мать необыкновенной и с гордостью слушала слова, какие она говорила; а
теперь никак не могла вспомнить этих слов; все, что приходило на память, было так слабо,
ненужно.
В печке раздалось пение нескольких басов и даже послышалось: «А-ах, бо-о-же мой!»
Надя села в постели и вдруг схватила себя крепко за волосы и зарыдала.
— Мама, мама, — проговорила она, — родная моя, если б ты знала, что со мной
делается! Прошу тебя, умоляю, позволь мне уехать! Умоляю!
— Куда? — спросила Нина Ивановна, не понимая, и села на кровать. — Куда уехать?
Надя долго плакала и не могла выговорить ни слова.
— Позволь мне уехать из города! — сказала она наконец. — Свадьбы не должно быть и
не будет, пойми! Я не люблю этого человека… И говорить о нем не могу.
— Нет, родная моя, нет, — заговорила Нина Ивановна быстро, страшно
испугавшись. — Ты успокойся, — это у тебя от нерасположения духа. Это пройдет. Это
бывает. Вероятно, ты повздорила с Андреем; но милые бранятся — только тешатся.
— Ну, уйди, мама, уйди! — зарыдала Надя.
— Да, — сказала Нина Ивановна, помолчав. — Давно ли ты была ребенком, девочкой,
а теперь уже невеста. В природе постоянный обмен веществ. И не заметишь, как сама
станешь матерью и старухой, и будет у тебя такая же строптивая дочка, как у меня.
— Милая, добрая моя, ты ведь умна, ты несчастна, — сказала Надя, — ты очень
несчастна, — зачем же ты говоришь пошлости? Бога ради, зачем?