Page 3 - Детство

в тумане и воде. Всё вокруг трясётся. Только мать, закинув руки за голову, стоит, прислоняясь
к стене, твёрдо и неподвижно. Лицо у неё тёмное, железное и слепое, глаза крепко закрыты,
она всё время молчит, и вся какая-то другая, новая, даже платье на ней незнакомо мне.
Бабушка не однажды говорила ей тихо:
- Варя, ты бы поела чего, маленько, а?
Она молчит и неподвижна.
Бабушка говорит со мною шёпотом, а с матерью - громче, но как-то осторожно, робко и
очень мало. Мне кажется, что она боится матери. Это понятно мне и очень сближает с
бабушкой.
- Саратов,- неожиданно громко и сердито сказала мать. - Где же матрос?
Вот и слова у неё странные, чужие: Саратов, матрос.
Вошёл широкий седой человек, одетый в синее, принёс маленький ящик. Бабушка взяла
его и стала укладывать тело брата, уложила и понесла к двери на вытянутых руках, но -
толстая - она могла пройти в узенькую дверь каюты только боком и смешно замялась перед
нею.
- Эх, мамаша,- крикнула мать, отняла у неё гроб, и обе они исчезли, а я остался в каюте,
разглядывая синего мужика.
- Что, отошёл братишка-то? - сказал он, наклонясь ко мне.
- Ты кто?
- Матрос.
- А Саратов - кто?
- Город. Гляди в окно, вот он!
За окном двигалась земля; тёмная, обрывистая, она курилась туманом, напоминая
большой кусок хлеба, только что отрезанный от каравая.
- А куда бабушка ушла?
- Внука хоронить.
- Его в землю зароют?
- А как же? Зароют.
Я рассказал матросу, как зарыли живых лягушек, хороня отца. Он поднял меня на руки,
тесно прижал к себе и поцеловал.
- Эх, брат, ничего ты ещё не понимаешь! - сказал он. - Лягушек жалеть не надо, господь с
ними! Мать пожалей,- вон как её горе ушибло!
Над нами загудело, завыло. Я уже знал, что это - пароход, и не испугался, а матрос
торопливо опустил меня на пол и бросился вон, говоря:
- Надо бежать!
И мне тоже захотелось убежать. Я вышел за дверь. В полутёмной узкой щели было
пусто. Недалеко от двери блестела медь на ступенях лестницы. Взглянув наверх, я увидал
людей с котомками и узлами в руках. Было ясно, что все уходят с парохода,- значит и мне
нужно уходить.
Но когда вместе с толпою мужиков я очутился у борта парохода, перед мостками на
берег, все стали кричать на меня:
- Это чей? Чей ты?
- Не знаю.
Меня долго толкали, встряхивали, щупали. Наконец явился седой матрос и схватил меня,
объяснив:
- Это астраханский, из каюты...
Бегом он снёс меня в каюту, сунул на узлы и ушёл, грозя пальцем:
- Я тебе задам!
Шум над головою становился всё тише, пароход уже не дрожал и не бухал по воде. Окно
каюты загородила какая-то мокрая стена; стало темно, душно, узлы точно распухли, стесняя
меня, и всё было нехорошо. Может быть, меня так и оставят навсегда одного в пустом
пароходе?