Page 7 - Детство

- Отдай им все, отец, - спокойней тебе будет, отдай!
- Цыц, потатчица! - кричал дед, сверкая глазами, и было странно, что, маленький такой,
он может кричать столь оглушительно.
Мать встала из-за стола и, не торопясь отойдя к окну, повернулась ко всем спиною.
Вдруг дядя Михаил ударил брата наотмашь по лицу; тот взвыл, сцепился с ним, и оба
покатились по полу, хрипя, охая, ругаясь.
Заплакали дети; отчаянно закричала беременная тетка Наталья; моя мать потащила её
куда-то, взяв в охапку; весёлая рябая нянька Евгенья выгоняла из кухни детей; падали стулья;
молодой широкоплечий подмастерье Цыганок сел верхом на спину дяди Михаила, а мастер
Григорий Иванович, плешивый, бородатый человек в темных очках, спокойно связывал руки
дяди полотенцем. Вытянув шею, дядя терся редкой черной бородой по полу и хрипел страшно,
а дедушка, бегая вокруг стола, жалобно вскрикивал:
- Братья, а! Родная кровь! Эх, вы-и...
Я еще в начале ссоры, испугавшись, вскочил на печь и оттуда в жутком изумлении
смотрел, как бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь с разбитого лица дяди
Якова; он плакал и топал ногами, а она говорила тяжёлым голосом:
- Окаянные, дикое племя, опомнитесь!
Дед, натягивая на плечо изорванную рубаху, кричал ей:
- Что, ведьма, народила зверья?
Когда дядя Яков ушел, бабушка сунулась в угол, потрясающе воя:
- Пресвятая мати божия, верни разум детям моим!
Дед встал боком к ней и, глядя на стол, где все было опрокинуто, пролито, тихо
проговорил:
- Ты, мать, гляди за ними, а то они Варвару-то изведут, чего доброго...
- Полно, бог с тобой! Сними-ка рубаху-то, я зашью...
И, сжав его голову ладонями, она поцеловала деда в лоб; он же маленький против неё -
ткнулся лицом в плечо ей.
- Надо, видно, делиться, мать...
- Надо, отец, надо!
Они говорили долго; сначала дружелюбно, а потом дед начал шаркать ногой по полу, как
петух перед боем, грозил бабушке пальцем и громко шептал:
- Знаю я тебя, ты их больше любишь! А Мишка твой - езуит, а Яшка-фармазон! И
пропьют они добро моё, промотают...
Неловко повернувшись на печи, я свалил утюг; загремев по ступеням влаза, он
шлёпнулся в лохань с помоями. Дед прыгнул на ступень, стащил меня и стал смотреть в лицо
мне так, как будто видел меня впервые.
- Кто тебя посадил на печь? Мать?
- Я сам.
- Врёшь.
- Нет, сам. Я испугался.
Он оттолкнул меня, легонько ударив ладонью в лоб.
- Весь в отца! Пошел вон...
Я был рад убежать из кухни.
Я хорошо видел, что дед следит за мною умными и зоркими зелёными глазами, и боялся
его. Помню, мне всегда хотелось спрятаться от этих обжигающих глаз. Мне казалось, что дед
злой; он со всеми говорит насмешливо, обидно, подзадоривая и стараясь рассердить всякого.
- Эх, вы-и! - часто восклицал он; долгий звук "и-и", всегда вызывал у меня скучное,
зябкое чувство.
В час отдыха, во время вечернего чая, когда он, дядья и работники приходили в кухню из
мастерской, усталые, с руками, окрашенными сандалом, обожжёнными купоросом, с
повязанными тесёмкой волосами, все похожие на тёмные иконы в углу кухни, - в этот опасный
час дед садился против меня и, вызывая зависть других внуков, разговаривал со мною чаще,