Page 8 - Детство

чем с ними. Весь он был складный, точёный, острый. Его атласный, шитый шелками глухой
жилет был стар, вытерт, ситцевая рубаха измята, на коленях штанов красовались большие
заплаты, а всё-таки он казался одетым и чище и красивей сыновей, носивших пиджаки,
манишки и шелковые косынки на шеях.
Через несколько дней после приезда он заставил меня учить молитвы. Все другие дети
были старше и уже учились грамоте у дьячка Успенской церкви; золотые главы её были видны
из окон дома.
Меня учила тихонькая, пугливая тетка Наталья, женщина с детским личиком и такими
прозрачными глазами, что, мне казалось, сквозь них можно было видеть все сзади её головы.
Я любил смотреть в глаза ей подолгу, не отрываясь, не мигая; она щурилась, вертела
головою и просила тихонько, почти шёпотом:
- Ну, говори, пожалуйста: "Отче наш, иже еси..."
И если я спрашивал: "Что такое - яко же?" - она, пугливо оглянувшись, советовала:
- Ты не спрашивай, это хуже! Просто говори за мною: "Отче наш..." Ну?
Меня беспокоило: почему спрашивать хуже? Слово "яко же" принимало скрытый смысл,
и я нарочно всячески искажал его:
- "Яков же", "я в коже"...
Но бледная, словно тающая тетка терпеливо поправляла голосом, который все
прерывался у неё:
- Нет, ты говори просто: "яко же"...
Но и сама она и все слова её были не просты. Это раздражало меня, мешая запомнить
молитву.
Однажды дед спросил:
- Ну, Олёшка, чего сегодня делал? Играл! Вижу по желваку на лбу. Это не велика
мудрость желвак нажить! А "0тче наш" заучил?
Тётка тихонько сказала:
- У него память плохая.
Дед усмехнулся, весело приподняв рыжие брови.
- А коли так, - высечь надо!
И снова спросил меня:
- Тебя отец сёк?
Не понимая, о чём он говорит, я промолчал, а мать сказала:
- Нет. Максим не бил его, да и мне запретил.
- Это почему же?
- Говорил, битьем не выучишь.
- Дурак он был во всем, Максим этот, покойник, прости господи! сердито и четко
проговорил дед.
Меня обидели его слова. Он заметил это.
- Ты что губы надул? Ишь ты...
И, погладив серебристо-рыжие волосы на голове, он прибавил:
- А я вот в субботу Сашку за напёрсток пороть буду.
- Как это пороть? - спросил я.
Все засмеялись, а дед сказал:
- Погоди, увидишь...
Притаившись, я соображал: пороть - значит расшивать платья, отданные в краску, а сечь
и бить - одно и то же, видимо. Бьют лошадей, собак, кошек; в Астрахани будочники бьют
персиян, - это я видел. Но я никогда не видал, чтоб так били маленьких, и хотя здесь дядья
щёлкали своих то по лбу, то по затылку, - дети относились к этому равнодушно, только
почёсывая ушибленное место. Я не однажды спрашивал их:
- Больно?
И всегда они храбро отвечали:
- Нет, нисколечко!