Page 28 - История одного города

Стал бригадир считать звезды («очень он был прост», повторяет по этому случаю
архивариус-летописец), но на первой же сотне сбился и обратился за разъяснениями к
денщику. Денщик отвечал, что звезд на небе видимо-невидимо.
Должно думать, что бригадир остался доволен этим ответом, потому что когда Аленка
с Митькой воротились, после экзекуции, домой, то шатались словно пьяные.
Однако Аленка и на этот раз не унялась или, как выражается летописец, «от
бригадировых шелепов пользы для себя не вкусила». Напротив того, она как будто пуще
остервенилась, что и доказала через неделю, когда бригадир опять пришел в кабак и опять
поманил Аленку.
— Что, дурья порода, надумалась? — спросил он ее.
— Ишь тебя, старого пса, ущемило! Или мало на стыдобушку мою насмотрелся! —
огрызнулась Аленка.
— Ладно! — сказал бригадир.
Однако упорство старика заставило Аленку призадуматься. Воротившись после этого
разговора домой, она некоторое время ни за какое дело взяться не могла, словно места себе
не находила; потом подвалилась к Митьке и горько-горько заплакала.
— Видно, как-никак, а быть мне у бригадира в полюбовницах! — говорила она,
обливаясь слезами.
— Только ты это сделай! да я тебя… и черепки-то твои поганые по ветру пущу! —
задыхался Митька, и в ярости полез уж было за вожжами на полати, но вдруг одумался,
затрясся всем телом, повалился на лавку и заревел.
Кричал он шибко, что мочи, а про что кричал, того разобрать было невозможно. Видно
было только, что человек бунтует.
Узнал бригадир, что Митька затеял бунтовство, и вдвое против прежнего огорчился.
Бунтовщика заковали и увели на съезжую. Как полоумная, бросилась Аленка на
бригадирский двор, но путного ничего выговорить не могла, а только рвала на себе сарафан
и безобразно кричала:
— На, пес! жри! жри! жри!
К удивлению, бригадир не только не обиделся этими словами, но напротив того, еще
ничего не видя, подарил Аленке вяземский пряник и банку помады. Увидев эти дары, Аленка
как будто опешила; кричать — не кричала, а только потихоньку всхлипывала. Тогда
бригадир приказал принести свой новый мундир, надел его и во всей красе показался
Аленке. В это же время выбежала в дверь старая бригадирова экономка и начала Аленку
усовещивать.
— Ну, чего ты, паскуда, жалеешь, подумай-ко! — говорила льстивая старуха, — ведь
тебя бригадир-то в медовой соте купать станет.
— Митьку жалко! — отвечала Аленка, но таким нерешительным голосом, что было
очевидно, что она уже начинает помышлять о сдаче.
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели
потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к
праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно не на кого
другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился
неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как
отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
— Ничего я этого не знаю, — говорил он, — знаю только, что ты, старый пес, у меня
жену уводом увел, и я тебе это, старому псу, прощаю… жри!
Тем не менее Митькиным словам не поверили, и так как казус был спешный, то и
производство по нем велось с упрощением. Через месяц Митька уже был бит на площади
кнутом и, по наложении клейм, отправлен в Сибирь, в числе прочих сущих воров и
разбойников. Бригадир торжествовал; Аленка потихоньку всхлипывала.
Однако ж глуповцам это дело не прошло даром. Как и водится, бригадирские грехи
прежде всего отразились на них.