Page 3 - Не стреляйте в белых лебедей

— Надо, Федор Ипатыч. Ой, надо!..
Вздыхал Егор, сокрушался. И хозяин вздыхал, задумывался. И все тогда вздыхали. Не
сочувствуя — осуждая. И Егор под их взглядами еще ниже голову опускал. Стыдился.
А вникнуть если, то стыдиться-то было нечего. И работал Егор всегда на совесть, и жил
смирно, без баловства, а получалось, что кругом был виноват. И он не спорил с этим, а
только горевал сильно, себя ругая на чем свет стоит.
С гнезда насиженного, где жили в родном колхозе если не в достатке, так в уважении, с
гнезда этого в одночасье вспорхнули. Будто птицы несмышленые или бобыли какие, у
которых ни кола ни двора, ни детей, ни хозяйства. Затмение нашло.
Тем мартом — метельным, ознобистым — теща померла, Харитины да Марьицы
родная маменька. Аккурат к Евдокии преставилась, а на похороны родня в розвальнях
съезжалась: машины в снегах застревали. Так и Марьица прибыла: одна, без хозяина.
Отплакали маменьку, отпели, помянули, полный чин справили. Сменила Марьица черный
плат на пуховую шаль да и брякнула:
— Отстали вы тут от культурной жизни в своем навозе.
— То исть как? — не понял Егор.
— Модерна настоящего нету. А у нас Федор Ипатыч новый дом ставит: пять окон на
улицу. Электричество, универмаг, кино каждый день.
— Каждый день — и новое? — поразилась Тина.
— А мы на старое и не пойдем, надо очень. У нас этот… Дом моделей, промтовары
заграничные.
Из томного угла строго смотрели древние лики. И матерь божья уже не улыбалась, а
хмурилась, да кто глядел-то на нее с той поры, как старуха душу отдала? Вперед все глядели,
в этот, как его… в модерн.
— Да, ставит Федор Ипатыч дом — картинка. А старый освобождается: так куда ж его?
Продавать жалко: гнездо родимое, там Вовочка мой по полу ползал. Вот Федор Ипатыч и
наказал вам его подарить. Ну, пособите, конечно, сначала новый поставить, как водится. Ты,
Егор, плотничать навострился.
Подсобили. Два месяца Егор от зари до зари топором тюкал. А зори-то северные:
растыкал их господь по дню далеко друг от друга. До знона намахаешься, покуда стемнеет.
А тут еще Федор Ипатович пособляет:
— Ты еще вон тот уголок, Егорушка, притеши. Не ленись, работничек, не ленись: я
тебе дом задарма отдаю, не конуру собачью.
Дом, правда, отдал. Только вывез оттуда все, что еще червь не сточил: даже пол в
горнице разобрал. И навес над колодцем. И еще погреб раскатал да выволок: бревна там в
дело могли пойти. За сараюшку было взялся, да тут уж Харитина не выдержала:
— Змей ты подколодный кровопивец неистовый выжига перелютая!
— Ну, тихо, тихо, Харитина. Свои ведь, чего шуметь? Не обижаешься, Егор? Я ведь по
совести.
— Дык это… Стало быть, так, раз оно не этак.
— Ну, и славно. Ладно уж, пользуйтесь сараюшкой. Дарю.
И пошел себе. Ладный мужик. И пиджак на нем бостоновый.
Помирились. В гости захаживали. Робел Егор в гостях-то в этих, хозяина слушал.
— Свет, Егор, на мужике стоит. Мужиком держится.
— Верно, Федор Ипатыч. Правильно.
— А разве есть в тебе мущинство настоящее? Ну, скажи, есть?
— Дык ведь как… Вон баба моя…
— Да не про то я, не про срам! Тьфу!..
Смеялись. И Егор со всеми вместе хихикал: чего ж над глупым-то не посмеяться? Это
над Федором Ипатовичем не посмеешься, а над ним-то — да на здоровье, граждане милые! С
полным вашим удовольствием!..
А Тина только улыбалась. Изо всех сил улыбалась гостям дорогим, сестре родимой да