Page 3 - СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ

растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости, – ничего этого нет: вы
видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом, так что, может быть, вы
упрекнете себя в излишней восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия
о геройстве защитников Севастополя, которое составилось в вас по рассказам, описаниям и
вида и звуков с Северной стороны. Но прежде чем сомневаться, сходите на бастионы,
посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или, лучше, зайдите прямо
напротив в этот дом, бывший прежде Севастопольским собранием и на крыльце которого
стоят солдаты с носилками, – вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные
и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища.
Вы входите в большую залу Собрания. Только что вы отворили дверь, вид и запах
сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных, одних на койках,
большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на
пороге залы, – это дурное чувство, – идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто
пришли смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные
любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и
услышать слова любви и участия. Вы проходите посредине постелей и ищете лицо менее
строгое и страдающее, к которому вы решитесь подойти, чтобы побеседовать.
– Ты куда ранен? – спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого исхудалого
солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто
приглашает подойти к себе. Я говорю: «робко спрашиваете», потому что страдания, кроме
глубокого сочувствия, внушают почему-то страх оскорбить и высокое уважение к тому, кто
перенесет их.
– В ногу, – отвечает солдат; но в это самое время вы сами замечаете по складкам
одеяла, что у него ноги нет выше колена. – Слава Богу теперь, – прибавляет он, – на выписку
хочу.
– А давно ты уже ранен?
– Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие!
– Что же, болит у тебя теперь?
– Нет, теперь не болит, ничего; только как будто в икре ноет, когда непогода, а то
ничего.
– Как же ты это был ранен?
– На пятом баксионе, ваше благородие, как первая бандировка была: навел пушку, стал
отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он ударит меня по ноге, ровно как в яму
оступился. Глядь, а ноги нет.
– Неужели больно не было в эту первую минуту?
– Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу.
– Ну, а потом?
– И потом ничего; только как кожу натягивать стали, так саднило как будто. Оно
первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все
больше оттого, что думает человек.
В это время к вам подходит женщина в сереньком полосатом платье и повязанная
черным платком; она вмешивается в ваш разговор с матросом и начинает рассказывать про
него, про его страдания, про отчаянное положение, в котором он был четыре недели, про то,
как, бывши ранен, остановил носилки, с тем чтобы посмотреть на залп нашей батареи, как
великие князья говорили с ним и пожаловали ему двадцать пять рублей, и как он сказал им,
что он опять хочет на бастион, с тем чтобы учить молодых, ежели уже сам работать не
может. Говоря все это одним духом, женщина эта смотрит то на вас, то на матроса, который,
отвернувшись и как будто не слушая ее, щиплет у себя на подушке корпию, и глаза ее
блестят каким-то особенным восторгом.
– Это хозяйка моя, ваше благородие! – замечает вам матрос с таким выражением, как
будто говорит: «Уж вы ее извините. Известно, бабье дело – глупые слова говорит».
Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему-то совестно