Page 8 - СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ

которым с трудом соединяется мысль об ужасном, посвистывание бомбы, услышите
приближающееся к вам и ускоряющееся это посвистывание, потом увидите черный шар,
удар о землю, ощутительный, звенящий разрыв бомбы. Со свистом и визгом разлетятся
потом осколки, зашуршат в воздухе камни, и забрызгает вас грязью. При этих звуках вы
испытаете странное чувство наслаждения и вместе страха. В ту минуту, как снаряд, вы
знаете, летит на вас, вам непременно придет в голову, что снаряд этот убьет вас; но чувство
самолюбия поддерживает вас, и никто не замечает ножа, который режет вам сердце. Но зато,
когда снаряд пролетел, не задев вас, вы оживаете, и какое-то отрадное, невыразимо приятное
чувство, но только на мгновение, овладевает вами, так что вы находите какую-то особенную
прелесть в опасности, в этой игре жизнью и смертью; вам хочется, чтобы еще и еще поближе
упали около вас ядро или бомба. Но вот еще часовой прокричал своим громким, густым
голосом: «маркела!», еще посвистыванье, удар и разрыв бомбы; но вместе с этим звуком вас
поражает стон человека. Вы подходите к раненому, который, в крови и грязи, имеет какой-то
странный нечеловеческий вид, в одно время с носилками. У матроса вырвана часть груди. В
первые минуты на набрызганном грязью лице его видны один испуг и какое-то притворное
преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то
время как ему приносят носилки и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что
выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной
мысли: глаза горят ярче, зубы сжимаются, голова с усилием поднимается выше; и в то время
как его поднимают, он останавливает носилки и с трудом, дрожащим голосом говорит
товарищам: «Простите, братцы!» – еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать
что-то трогательное, но повторяет только еще раз: «Простите, братцы!» В это время
товарищ-матрос подходит к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему
раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается к своему орудию. «Это
вот каждый день этак человек семь или восемь», – говорит вам морской офицер, отвечая на
выражение ужаса, выражающегося на вашем лице, зевая и свертывая папиросу из желтой
бумаги…

***

Итак, вы видели защитников Севастополя на самом месте защиты и идете назад,
почему-то не обращая никакого внимания на ядра и пули, продолжающие свистать по всей
дороге до разрушенного театра, – идете с спокойным, возвысившимся духом. Главное,
отрадное убеждение, которое вы вынесли, – это убеждение в невозможности взять
Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского
народа, – и эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов, брустверов,
хитросплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли,
но видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя.
То, что они делают, делают они так просто, так малонапряженно и усиленно, что, вы
убеждены, они еще могут сделать во сто раз больше… они все могут сделать. Вы понимаете,
что чувство, которое заставляет работать их, не есть то чувство мелочности, тщеславия,
забывчивости, которое испытывали вы сами, но какое-нибудь другое чувство, более
властное, которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста
случайностях смерти вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в этих
условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи. Из-за креста, из-за названия, из угрозы
не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная
причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но
лежащее в глубине души каждого, – любовь к родине. Только теперь рассказы о первых
временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было
физической возможности удержать его и все-таки не было ни малейшего сомнения, что он не