Page 30 - Тарас Бульба

руки и тонкими, длинными, прекрасно согнутыми волосами упадала на грудь. Казалось, все
до одной изменились черты ее. Напрасно силился он в них отыскать хотя одну из тех,
которые носились в его памяти, – ни одной! Как ни велика была ее бледность, но она не
помрачила чудесной красы ее; напротив, казалось, как будто придала ей что-то
стремительное, неотразимо победоносное. И ощутил Андрий в своей душе благоговейную
боязнь и стал неподвижен перед нею. Она, казалось, также была поражена видом козака,
представшего во всей красе и силе юношеского мужества, который, казалось, и в самой
неподвижности своих членов уже обличал развязную вольность движений; ясною
твердостью сверкал глаз его, смелою дугою выгнулась бархатная бровь, загорелые щеки
блистали всею яркостью девственного огня, и как шелк, лоснился молодой черный ус.
– Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь, – сказала она, и
весь колебался серебряный звук ее голоса. – Один бог может возблагодарить тебя; не мне,
слабой женщине…
Она потупила свои очи; прекрасными снежными полукружьями надвинулись на них
веки, окраенные длинными, как стрелы, ресницами. Наклонилося все чудесное лицо ее, и
тонкий румянец оттенил его снизу. Ничего не умел сказать на это Андрий. Он хотел бы
выговорить все, что ни есть на душе, – выговорить его так же горячо, как оно было на
душе, – и не мог. Почувствовал он что-то заградившее ему уста: звук отнялся у слова;
почувствовал он, что не ему, воспитанному в бурсе и в бранной кочевой жизни, отвечать на
такие речи, и вознегодовал на свою козацкую натуру.
В это время вошла в комнату татарка. Она уже успела нарезать ломтями принесенный
рыцарем хлеб, несла его на золотом блюде и поставила перед своею панною. Красавица
взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на Андрия – и много было в очах тех. Сей
умиленный взор, выказавший изнеможенье и бессилье выразить обнявшие ее чувства, был
более доступен Андрию, чем все речи. Его душе вдруг стало легко; казалось, все развязалось
у него. Душевные движенья и чувства, которые дотоле как будто кто-то удерживал тяжкою
уздою, теперь почувствовали себя освобожденными, на воле и уже хотели излиться в
неукротимые потоки слов, как вдруг красавица, оборотясь к татарке, беспокойно спросила:
– А мать? Ты отнесла ей?
– Она спит.
– А отцу?
– Отнесла. Он сказал, что придет сам благодарить рыцаря.
Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяснимым наслаждением глядел Андрий,
как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; и вдруг вспомнил о бесновавшемся
от голода, который испустил дух в глазах его, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и,
схватив ее за руку, закричал:
– Довольно! не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеб будет теперь ядовит,
И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и, как покорный ребенок,
смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово… но не властны выразить ни
резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видится иной раз во взорах девы, ниже'
того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы.
– Царица! – вскрикнул Андрий, полный и сердечных, и душевных, и всяких избытков. –
Что тебе нужно? чего ты хочешь? прикажи мне! Задай мне службу самую невозможную,
какая только есть на свете, – я побегу исполнять ее! Скажи мне сделать то, чего не в силах
сделать ни один человек, – я сделаю, я погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя
для тебя, клянусь святым крестом, мне так сладко… но не в силах сказать того! У меня три
хутора, половина табунов отцовских – мои, все, что принесла отцу мать моя, что даже от
него скрывает она, – все мое. Такого ни у кого нет теперь у козаков наших оружия, как у
меня: за одну рукоять моей сабли дают мне лучший табун и три тысячи овец. И от всего
этого откажусь, кину, брошу, сожгу, затоплю, если только ты вымолвишь одно слово или
хотя только шевельнешь своею тонкою черною бровью! Но знаю, что, может быть, несу
глупые речи, и некстати, и нейдет все это сюда, что не мне, проведшему жизнь в бурсе и на