Page 100 - Ночевала тучка золотая

мы уже все, все знаем…
Помню, помню этот несказанный вечер на нашем обетованном хуторке в глубине
каких-то предгорий Кавказа. Как ни странно, но день, придуманный для нас волшебницей
Региной Петровной, стал моим днем рождения на всю жизнь. Я думаю, может, и правда, я
тогда по-настоящему только и родился? Я глядел по сторонам, желая выявить эту
разительную перемену мира. Но все было как было: и небо, размытое к вечеру, но чистое, ни
облачка. И теплые, нагретые за день травы, и запах сухой, полынный, горьковато-грустный
от жесткой здешней земли. И смирная лошадь Демьяна, что паслась невдалеке, — темный
силуэт на фоне гор, но не летящий, не распластанный, как на знакомой картинке, а смирно
опущенный мордой вниз, — дополняла нашу идиллическую картинку. Я знал, я наверняка
знал, что так не бывает, а если и бывает, то не к добру, уж слишком хорошо, чтобы потом не
было еще хуже. Но именно тогда, предчувствуя всякое недобро, я впервые вдруг понял, что я
живой, что я взаправду существую, а потом я умру. Это щемящее чувство скоротечности
того, что я только что узнал, меня поразило на всю жизнь, как удар молнии, как осколок в
самое сердце шоферицы Веры! Как не хотелось никогда умирать, боже мой! Но только
впоследствии я понял, прочтя некую научную статью, что во мне проснулся в то мгновение
«ген смерти», который дан всем живым людям, но до поры, до времени он себя не выявляет,
а лишь в ранней юности в какую-то особую минуту… И потом уже на всю жизнь. А дети, как
и я до той поры, живут, не ведая ни о чем преходящем, и потому бессмертны они.

25

На следующее утро, ранехонько, лишь солнце из-за горы полоснуло, Демьян
засобирался в обратный путь. Положил в телегу две желтые большие тыквы, камыша
настелил.
Регина Петровна, завидев из окошка его сборы, вышла, на ходу торопливо застегивая
на груди рубашку.
— Вы моих Кузьменышей не возьмете? Нам продукты получить надо.
В лицо Демьяну она не смотрела, держалась чуть-чуть отстраненно.
А все из-за вчерашнего вечера, точней же, ночи, когда Демьян напросился спать в
мазанке на полу, якобы от холода, а потом полез в постель, будто бы перепутал по пьянке, а
она его прогнала. Из мазанки прогнала. Он устроился на камыше возле крепко спящих ребят.
Всю ночь чадил самокруткой, ждал рассвета. Вспоминал, как в госпитале под Бийском
пришел он к реке топиться: в письме написали, что жену и двух детишек сожгли фашисты
вместе с избой, а сам-то калеченый, никому не нужный… Его еще не списали по чистой, он
при госпитальном хозяйстве был.
Так вот, пришел к реке, с удочкой вроде, за рыбкой, а вода там быстрая, не то что в
равнинной России, круговерть да буруны. Да рев на всю округу.
Наклонился, голова кругом пошла. Ах, мать честная, и это не жизнь, если все внутри и
снаружи выгорело!
А тут баба-врач, которая ногу ему пилой пилила, он-то кричал тогда… Как уж она
оказалась на том берегу, гуляла, что ли. Увидела и говорит… Хотите, говорит, спирту,
Демьян Иваныч? Пойдемте, у меня припасено. Согласился. Хлобыстнул стакан, полегчало.
Закурил. А она еще наливает. «Пейте, не бойтесь. Вы куда отсюда поедете-то?» Он принял
еще полстакана. Буркнул: не знаю. А самому подумалось: «Чуть вот не уехал… В омут
головой».
А она вдруг говорит, на Кавказе, мол, пустые земли богатые стоят. Мужика ждут. А
чего бы не попробовать! Тридцать лет не возраст, это у мужика вроде подросткового, все
еще зарастает…
— Все, — повторила она. — А детей нарожать еще успеете, и вырастить, хоть дюжину.
Была баба-врач еврейкой. Не старой, замужем. Муж ссыльный, тут при ней, а может,
она при нем, на лесоповале вкалывал. Тоже не сахар, если посудить, жизнь у них. А он-то,