Page 138 - Ночевала тучка золотая

К концу повести замечаешь: в начале ее писатель неспроста назвал подлинную
фамилию, имя, отчество директора детского дома. И не потому лишь. что испытывал
потребность сказать о «жирных крысах тыловых», которые наживались где угодно, на чем
угодно и способны были обворовывать вечно голодных сирот. (Вспомнилась пословица тех
дней: «Кому война, кому — мать родна».) Не стал бы А. Приставкин, чуждый
мстительности, высказывать свое непрощенье человеку, который коль и дожил до наших
дней. то давно ходит в пенсионерах и никому не в состоянии принести зла. Вдрямь не в
состоянии?
В гневных строчках, посвященных директору-жулику, встречается слово,
употребленное вроде бы не совсем по адресу, — «наполеончик». Но брошено оно неспроста
и уж никак не в ослеплении. В него вложен смысл, доходящий до нас, уже когда мы читаем
последние главки. Одна из них начинается встречей в бане, в Лефортове, продолженной в
стекляшке неподалеку, где всласть, со смаком попарившиеся, вполне крепкие пенсионеры
балуются пивком и ведут откровенные разговоры, благо чувствуют себя среди своих, узнают
друг друга с первого взгляда, понимают с полуслова.
Описана эта встреча с холодной яростью, когда все замечается и всяко лыко в строку; и
не символы нужны повествователю, а сами «наполеончики», живущие своими
«Аустерлицами», ни о чем не сожалея, ни в чем не раскаиваясь, неизменно уверенные в
своей правоте и правоте того чей приказ они ревностно исполняли в кавказских боях. Нет, не
с немцами, прорвавшимися к Клухорскому перевалу и Новороссийску, — с безоружными
ингушами и чеченцами.
«Всех, всех их надо к стенке! Товарищ Сталин знал, за что стрелял! Не добили мы их
тогда, вот теперь хлебаем».
Откуда это настороженное внимание писателя к речам, прозвучавшим за пивной
кружкой?
Сорок лет жгла его память о детском доме — вначале подмосковном, потом
— кавказском. Начни эта память ослабевать, пенсионеры из стекляшки с пивными
автоматами ее бы оживили. И все-таки тревога, рожденная собственной памятью о прошлом
и воспоминаниями пенсионеров о том же прошлом, — это тревога о будущем. Настоящий
писатель не садится за стол, обратясь затылком к завтрашнему дню. Мысль А. Приставкина
вызревала давно и теперь отлилась в исповедально-обличительные слова, раскрывая
опасность замшелых «наполеончиков». Они не смеют пожаловаться на отсутствие
наследников. Среди наследников попадаются и притаившиеся, терпеливо надеющиеся на
свой час, и воинственно откровенные, вроде, скажем, Обера-Кандалова из айтматовской
«Плахи», все тем же именем творящие свои новые злодейства.
Откуда их живучесть, неколебимая уверенность в давней, нынешней и — вот что
поразительно — будущей правоте?
С горестной задержкой ищем мы ответ на этот вопрос, начиная сознавать размеры
опасности, не укладывающейся в период, отведенный для нее задним числом, в надежде,
будто достаточно такой период снабдить соответствующей рубрикой, и все дурное останется
позади.
«А ведь, не скрою, — пишет А. Приставкин, завершая рассказ о пенсионерах из
пивной, — приходила, не могла не прийти такая мысль, что живы, где-то существуют все те
люди, которые от Его имени волю его творили.
Живы, но как живы?
Не мучат ли их кошмары, не приходят ли в полночь тени убиенных, чтобы о себе
напомнить?
Нет, не приходят.
Поиграв с внучатами, они собираются, узнавая друг друга по незримым, но им
очевидным приметам. Печать, наложенная их профессией, видать, устойчива.
И сплачиваясь, в банях ли, в пивных ли, они соединяют с глухим звоном немытые
кружки и пьют за свое здоровье и свое будущее.