Page 133 - Ночевала тучка золотая

увольнительной, я поеду в Ленинскую библиотеку (полк стоял под Москвой) и своими
глазами прочитаю указ в «Ведомостях Верховного Совета»…
С годами этот факт если и не забылся полностью, то отступил на задворки памяти.
Гораздо позже во фронтовых мемуарах начали попадаться вопросы: почему во время войны
вошло в обыкновение вместо «фашисты» говорить «немцы», «фрицы»?
Риторические вопросы тонули среди других — высказанных или безгласно копившихся
в душе. Пока один из них не был оживлен новым эпизодом. В конце шестидесятых, когда я
угодил в больницу, в палату вошел человек, в память о котором мы, однополчане, поднимали
рюмку на ветеранских встречах. Не было в дивизии разведчика отважнее, ловчее в своем
деле Василия Фисатиди. После тяжелого ранения в Карпатах след Фисатиди потерялся. Зная,
насколько Вася надежен в дружбе, все решили: умер в госпитале.
Сложнейшими путями в 1968 году он разыскал мой адрес, а когда узнал об инфаркте,
прилетел из Казахстана в Москву.
— Почему ты в Казахстане? Почему не давал о себе знать?
— Потом, потом… Когда приедешь в Кентау…
Через год я приехал к нему, недели две прожил в крепком каменном доме, на улице, где
поселились черноморские греки, не по своей воле попавшие в Казахстан. Пока это
пребывание оставалось вынужденным, гордость не позволяла Фисатиди напоминать
однополчанам о себе. Когда ограничения были окончательно сняты и многим пионерским
дружинам в Казахстане присвоили имя Фисатиди, в Алма-Ате вышла о нем книжка, — лишь
тогда он счел возможным восстановить связь с фронтовым товарищем..
Ответственность непосредственных виновников произвола не должна создавать у всех
остальных сладостное чувство собственной безгреховности: «Мы не ведали, не понимали,
были заняты другим…""Не знали, не ведали…»? Ну так получайте…
С невосполнимым опозданием получаем мы правду; нехватка ее — в основе многих
наших бед.
Повесть Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая» — это война, ее уголок, не
освещенный ни вспышками «катюш», ни россыпью победных фейерверков; тайна,
порожденная не фронтовой необходимостью, но гнусностью замысла и осуществления.
Теперь-то мы все видим, теперь читаем у А. Приставкина о детдомовцах-близнецах
Кузьменышах, отправленных из Подмосковья в благодатный край — на Кавказ, где сказочно
тепло и сытно.
Голод, испепеляя человеческую душу, превращает ее в пустыню, сводит все мысли,
желания, надежду к одному — наесться досыта.
Души в повести детские; судьбы, искореженные войной, сиротством, уголовщиной.
Беспризорный, беспощадный мир. Со своими законами и своим беззаконием. Но и за
детдомовской оградой справедливость, правда не в чести. Не только малолетние герои,
находящиеся рядом с ними взрослые, но и мы, сегодняшние читатели, минутами испытываем
оторопь. Сам писатель не без удивления вспоминает свое нищее детство, бродяжничество;
неужто так было? Было со мной, было с Кузьменышами, было с переселенцами, было с
изгнанными чеченцами? То же чувство сопутствует А. Приставкину, когда он рассказывает о
России, пришедшей в движение, — все спешат, едут. На Кавказе, куда привезли бездомных
сирот, дозревают поля, зреют яблоки, цветут цветы. И нигде ни одного человека. Тишина,
пустота усиливают недоумение, страх. Когда выстрелы и взрывы нарушат тишину, до
ясности будет еще дальше.
Все тягостно переплелось, у каждого своя правда, исключающая чужую. Нет единой,
всем одинаково необходимой правды. К ней-то идет А. Приставкин, вовлекая и нас в
неторопливое, подспудное движение мысли. Так не согласующееся с полной драматических
происшествий, хулиганских выходок, утрат и обретений жизнью колонистов/ Несмотря на
голод и страх, несмотря на привычку и необходимость обманывать, изворачиваться,
воровать, они остаются детьми, одновременно жадными и щедрыми, трогательно наивными
и не по годам умудренными. Взаимоисключающие свойства не уравновешиваются, находясь