Page 3 - Ночевала тучка золотая

всем Томилинском детдоме им равных по возрасту, да и, возможно, по силе.
Но знали Кузьменыши и так свое преимущество.
В четыре руки тащить легче, чем в две; в четыре ноги удирать быстрей. А уж четыре
глаза куда вострей видят, когда надо ухватить, где что плохо лежит!
Пока два глаза заняты делом, другие два сторожат за обоих. Да успевают еще следить,
чтобы у самого не тяпнули бы чего, одежду, матрац исподнизу, когда спишь да видишь свои
картинки из жизни хлеборезки! Говорили же: чего, мол, хлеборезку раззявил, если у тебя у
самого потянули!
А уж комбинаций всяких из двух Кузьменышей не счесть! Попался, скажем, кто-то из
них на рынке, тащат в кутузку. Один из братьев ноет, вопит, на жалость бьет, а другой
отвлекает. Глядишь, пока обернулись на второго, первый — шмыг, и нет его. И второй
следом! Оба брата как вьюны верткие, скользкие, раз упустил, в руки обратно уже не
возьмешь.
Глаза увидят, руки захапают, ноги унесут…
Но ведь где-то, в каком-то котелке все это должно заранее свариться… Без надежного
плана: как, где и что стырить, — трудно прожить!
Две головы Кузьменышей варили по-разному.
Сашка как человек миросозерцательный, спокойный, тихий извлекал из себя идеи. Как,
каким образом они возникали в нем, он и сам не знал.
Колька, оборотистый, хваткий, практичный, со скоростью молнии соображал, как эти
идеи воплотить в жизнь. Извлечь, то бишь, доход. А что еще точней: взять жратье.
Если бы Сашка, к примеру, произнес, почесывая белобрысую макушку, а не слетать ли
им, скажем, на Луну, там жмыху полно, Колька не сказал бы сразу: «Нет». Он сперва
обмозговал бы это дельце с Луной, на каком дирижабле туда слетать, а потом бы спросил;
«А зачем? Можно спереть и поближе…"Но, бывало, Сашка мечтательно посмотрит на
Кольку,а тот, как радио, выловит в эфире Сашкину мысль. И тут же скумекает, как ее
осуществить.
Золотая у Сашки башка, не башка, а Дворец Советов! Видели братья такой на картинке.
Всякие там американские небоскребы в сто этажей ниже под рукой стелются. Мы-то самые
первые, самые высокие!
А Кузьменыши первые в другом. Они первые поняли, как прожить им зиму сорок
четвертого года и не околеть.
Когда революцию в Питере делали, небось, кроме почты и телеграфа, да вокзала, и
хлеборезку не забыли приступом взять!
Шли мимо хлеборезки братья, не первый раз, кстати. Но уж больно невтерпеж в этот
день было! Хотя такие прогулки свои мученья добавляли.
«Ох, как жрать-то охота… Хоть дверь грызи! Хоть землю мерзлую под порогом ешь!»
— так вслух произнеслось. Сашка произнес, и вдруг его осенило. Зачем ее есть, если… Если
ее… Да, да! Вот именно! Если ее копать надо!
Копать! Ну, конечно, копать!
Он не сказал, он лишь посмотрел на Кольку. А тот в мгновение принял сигнал, и,
вертанув головой, все оценил, и прокрутил варианты. Но опять же ничего не произнес вслух,
только глаза хищно блеснули.
Кто испытал, тот поверит: нет на свете изобретательней и нацеленней человека, чем
голодный человек, тем паче, если он детдомовец, отрастивший за войну мозги на том, где и
что достать.
Не молвив ни словца (кругом живоглоты, услышат, разнесут, и кранты тогда любой,
самой гениальной Сашкиной идее), братья направились прямиком к ближайшему сарайчику,
отстоящему от детдома метров на сто, а от хлеборезки метров на двадцать. Сарайчик
находился у хлеборезки как раз за спиной.
В сарае братья огляделись. Одновременно посмотрели в самый дальний угол, где за
железным никчемным ломом, за битым кирпичом находилась заначка Васьки Сморчка. В