Page 31 - Ночевала тучка золотая

портфель, прочитал надпись на столбике, покачал головой и повернулся к ребятам.
— Ну вот, мы на месте, — сказал и вытер пот со лба. — Значит, здесь мы будем жить.
Дисциплина, значит, и все прочее, сами понимаете… Не шебутить. Далеко не бегать, искать
вас некому… Пропадете.
В это время где-то за горами бухнуло и раскатилось протяжным громом. Ребята
подняли головы, но никаких туч не было и в помине.
Петр Анисимочич тоже посмотрел вверх, хотел произнести свое: это ведь непонятно,
что происходит… но сказал другое.
— Мины рвут… Которые после фашистов… Ладно. — И опять ладонью вытер пот. —
Значит, теперь вам укажут, где спальня, а где столовая, туалет… Можете быть свободны.
Судя по всему, это была как бы вступительная речь в честь их приезда.
Замороченный человек, руководивший до сего времени каким-то складом, иначе он не
умел говорить. Да и сказать ему было нечего, в такой роли он сам оказался впервые. Велели
отвезти детей, он их и отвез.
Прежде возил картошку в ОРСе, мыло возил, растительное масло в бидонах. И это
было главное, что он умел делать. Он слыл приличным в районе хозяйственником.
В портфеле у него, как прежде накладные, лежали какие-то документы на детей. В них
надо было еще разбираться. Если, конечно, достанет времени.
Произнеся «можете быть свободны», Петр Анисимович махнул рукой в сторону домов,
полагая, что прибывшие так и бросятся скорей занимать свои железные койки. Но он
ошибся. Колонна как стояла, так и продолжала стоять. Все смотрели на дома и чего-то
ждали.
Директор уже успел заметить, что в разных обстоятельствах эта непонятная,
неуправляемая масса вела себя непредвиденно по-разному, но в то же время, не
сговариваясь, все пятьсот человек делали одно и то же.
И теперь толпа напоминала большого колючего ежа. Ни шутки, ни смешка, ни даже
какого-нибудь звука не раздалось.
Неосознанная тревога, возникшая во время долгого пешего пути от станции, с
приходом на место не исчезла и не растаяла, а стала даже сильней.
Да еще эти непрекращающиеся взрывы, они будоражили ребят, напоминали им о чем-
то, о чем пора уже было забыть. Дети прибыли на поселение для мирной жизни, и
благословенный горный край должен был встретить их миром. Золотым солнцем на исходе
лета, обильными плодами на деревьях, тихим пением птиц на заре.
Я помню ощущение тревоги, которое возникло в нас по пути от станции сюда, к
подножию лесистых гор. К поезду, к вагону да и к дороге мы привыкли, это была наша
стихия. Мы чувствовали себя в относительной безопасности среди вокзалов, рынков,
мешочников, беженцев, шумных перронов и поездов.
Вся Россия была в движении, вся Россия куда-то ехала, и мы были внутри ее потока,
плоть от плоти — дети ее.
Теперь нас уводили по твердой, в глубоких трещинах дороге, где цвели никем не
собранные цветы, где зрели яблоки и щерились, уставясь на солнце, черные, осыпавшиеся
наполовину, подсолнухи. И не было ни одного человека. Ни единого…
За весь наш многочасовой путь не попалась нам ни подвода, ни машина, ни случайный
путник. Пусто бьло кругом.
Поля дозревали. Кто-то их засевал, кто-то пропалывал, убирал. Кто?..
На долгом нашем пути была деревня, кто-то ведь в ней жил…
Отчего же так пустынно и глухо встретила нас эта красивая земля? Отчего даже здание
техникума со скоропалительной дурацкой дощечкой, напоминавшей нам о нас, о нашей
одинокости, было пустынным, без единого человека?
А мы, и правда, сами напоминали зверят, брошенных для какого-то невероятного
эксперимента в пустыню: «500 ч. Беспризорные». Так была обозначена наша порода. Только
что означало «ч»? Чечмеков, чумаков, чудиков? А может быть, чужаков?