Page 36 - Ночевала тучка золотая

они тово… Ключи свистнули. И свистнули-то скорей по привычке: очень уж они блестящие
да звонкие, так рука сама и схватила. А зачем, бог знает.
— Пришли? — спросил деловито проводник и будто ухмыльнулся.
— Гуляем, — сказал Колька. А Сашка кивнул.
— Дак, тут ваши уже многие гуляли, — сказал про водник. — Половину моей
картошки пригуляли! — И приказал: — Бери хворост, пошли.
— Картошку — это не мы, — отрезал Колька.
— Не вы… Не вы… — отмахнулся проводник. — Вы только ключи стянули. Или
нет? — Он повторил: — Ну, пошли! Ладно.
Хворост был связан в огромные пучки. Каждому досталось по пучку. Донесли до
дороги, погрузили в тележку, деревянную, с ржавыми колесами, и покатили к деревне. У
крайнего дома, беленького, с палисадом и огородом на задах, выгрузились. Проводник ушел
в дом, а ребята остались ждать во дворе.
Одновременно обоим подумалось: оттого на этом огороде и промышляли колонисты,
что он с краю, ближе к колонии. С краю — всегда безопасней тащить.
Пока стояли, с интересом оглядывали дворик с глухим высоким забором, вдоль
которого изнутри тянулся навес, под навесом кукурузная солома, хворост, какие-то железки,
среди которых валялся позеленевший от времени медный кувшин с узким горлом. Кувшин
стоило запомнить, хоть неизвестно пока зачем. Пол во дворике, братья такое видели
впервые, был твердый, гладкий, мазанный желтой глиной. У входа в дом валялась
полинявшая от времени козья шкура.
Хозяин высунул из дверей кудлатую голову, крикнул:
— Да заходь, чего стали-то?
Братья с оглядкой, гуськом, чтобы можно было драпануть в случае чего, прошли
сумрачные узкие сенцы, где стояли медные и глиняные кувшины, и ступили на порог
горницы. И здесь было белено, и стены, и потолок, как белят в России печки.
В углу, где должна быть икона, портрет товарища Калинина, «всесоюзного старосты».
Посреди стол, грубый, ничем не покрытый, два табурета, койка. Под койкой домотканый
коврик: по черному полю красные узоры. Больше ничего в комнате и не было. У входа
прибита полка, а на ней немудреное хозяйство, сразу видать, — холостяка: чугунок, две
железные миски, солдатский котелок, кружка, помятая с одного бока. На столе стоял
жестяной, весь закопченный полуведерный чайник.
— Так и живу, — сказал проводник и снова усмехнулся. — Как говорят: живу хорошо,
жду лучше! — И к ребятам, которые уселись на койке, на грязноватом сером одеяле,
рядышком, плечом к плечу, — не только потому, что тесно, но и просигналить одним как бы
случайным движением можно: — Соседушки, значит? Вот же как!
Братья кивнули.
— Я уж забыл, как вас там? Кличут-то? Колька сказал:
— Я Сашка. Сашка сказал:
— Я Колька.
Как будто их вранье имело сейчас значение. Скорей всего, дурачили по привычке.
— Ну, а я вот… Илья. Так и зовите. Братья опять кивнули.
— А я ведь вспомнил, как вы бежали от этой дуры-то! Сам бегал… Ох, и побегал я,
если бы знали. Но — посля расскажу. Я тут один живу. Бабы у меня нет. Вот картошку варю
на улице, таганок сделал. Чай кипячу. Да смотрю, чтобы меня отсюда не шуганули к такой-
то матери!
Колька сразу спросил, этот вопрос их интересовал:
— А что, дом разве не ваш?
Проводник натянуто засмеялся, усы зашевелились.
— Ха! Да мово тут… Даже вша, и то не наша! Станица-то знаеге как прозывается?
— Ну, Березовская, — ответил Сашка.
— Березовская! Какая же она Березовская, если она Дей Чурт звалась, — заорал