Page 102 - В списках не значился

Еще сквозь обломки кирпичей он заметил что-то круглое, какие-то коробочки.
Торопливо докопался до них, но почти все эти коробочки оказались раздавленными: белый
порошок просыпался из них по земле. Он осторожно взял щепотку этого порошка, понюхал.
И вздрогнул: душистый сладковатый запах принес вдруг далекие воспоминания о матери.
— Пудра, — улыбнулась Мирра, когда он принес ей единственную уцелевшую
коробочку. — Неужели на свете есть еще женщины, которые пудрятся, красят губы,
завивают волосы? Может быть, и мне в первый раз в жизни напудрить нос?
— Там много. Хватит и на лоб и на щеки.
— Много? — Она нахмурилась, что-то старательно припоминая. — Подожди, подожди.
В столовой был ларек военторга. Был, я помню. Значит, где-то рядом склад. Где-то совсем
рядом.
Он рыл в этом месте с ожесточением, порой забывая об опасности. Рыл, задыхаясь,
ломая ногти, в кровь разбивая пальцы. Отбрасывая в сторону какие-то черепки, битые
бутылки, обломки ящиков. И где-то под кирпичами, еще не видя, нащупал грубую ткань
мешковины.
До глубокой ночи на ощупь он открывал этот мешок. Дважды осыпались кирпичи,
заваливая его работу, и дважды он методически, не позволяя себе удариться в безрассудное
отчаяние, заново откапывал мешок, по одному снимая кирпичи. И, наконец, сумел вытащить
его — целым, старательно завязанным. Кинжалом разрезал бечевку, сунул руку и нащупал
толстые шершавые квадраты стандартных армейских сухарей.
Небо было низко закрыто тучами, в яме стояла темень. Он вытащил сухарь, поднес к
лицу: не видя, ощутил запах — густой дух ржаного хлеба. Он жадно вдыхал его, не чувствуя,
что весь дрожит, дрожит не от холода, а от счастья. Он лизнул этот сухарь, уловил влажную
соленую точечку, не понял, лизнул снова и только тогда сообразил, что на корявый
армейский сухарь капают его слезы. Слезы, от которых он отвык настолько, что перестал их
ощущать.
Весь следующий день они грызли эти сухари, и это был едва ли не самый радостный
день в их жизни. И Плужников был счастлив, что смог доставить Мирре эту радость.
Последнее время он частенько заставал ее в слезах. Она тут же начинала улыбаться,
пыталась шутить, но он видел, что с ней происходит что-то неладное. Мирра никогда не
жаловалась, всегда была спокойна, даже весела, а по ночам, когда он засыпал, нежно ласкала
его, задыхаясь от слез, любви и отчаяния. Плужников подозревал, что виной тому
однообразная еда, потому что замечал, как она иной раз с трудом скрывает тошноту. Он
хотел бы отыскать для нее что-либо иное, чем консервы, но не знал где, и не знал что.
— Ну, а если помечтать? Давай вообразим, что я — волшебник.
— А ты и есть волшебник, — сказала она. — Ты сделал меня счастливой, а кто же меня
мог сделать счастливой, кроме волшебника?
— Вот и загадай волшебнику желание. Ну, чего бы тебе хотелось? Пусть это будет
самое невозможное.
— Фаршированной щуки. И большой соленый огурец.
В нем мелькнула одна шальная мысль, но он не стал ничего объяснять Мирре. А на
следующее утро взял четыре сухаря и собрался наверх раньше обычного: еще в темноте.
— Не ходи сегодня, — робко попросила Мирра. — Пожалуйста, не ходи.
— Выходной кончился, — попробовал отшутиться Плужников.
— Не ходи, — с непонятной тоской повторила она. — Побудь со мной, я так мало вижу
тебя.
— Все равно не увидишь, даже если останусь. Они экономили жир и зажигали теперь
только одну плошку. Густая черная мгла плотно обступала их со всех сторон: они давно уже
жили ощупью.
— И хорошо, что ты меня не видишь, — вздохнула Мирра. — Я сейчас страшная-
страшная.
— Ты — самая красивая, — сказал он, поцеловал ее и вышел.