Page 107 - В списках не значился

— Юде! — закричал немец, уткнув в нее худой, узловатый палец. — Юде? Бункер!
Юде! Бункер!
— Ну, чего к девчонке привязались? — кричали женщины, а конвоиры бегали вдоль
строя, угрожающе покачивая штыками. — Идти пора, застыли! Девчонку-то оставьте, наша
она! Да нет, не наша! Наша… Не наша…
— Юде! Бункер! Юде! Бункер! — выкрикивал немец пятясь, потому что Мирра шла
прямо на него, уже ничего не видя и не слыша. Шла, движимая лишь одним желанием уйти
подальше от той бойницы.
Кажется, женщин все-таки повели, а может быть, и не повели, а ей только показалось,
потому что в ушах ее стоял звон, сквозь который прорывалось лишь два страшных слова:
«Юде!», «Бункер!», «Юде!», «Бункер». Сердце ее то сжималось, замирая в предчувствии
чего-то страшного, то начинало бешено биться, и тогда ей не хватало воздуха. Она ловила
его широко разинутым ртом и шла, шла, шла, вперед, все дальше оттесняя немца.
И даже когда ее ударили — ударили прикладом, с размаху, со всей мужской злобой, —
она не почувствовала боли. Она почувствовала толчок в спину, от которого странно
дернулась голова, и рот сразу наполнился чем-то густым и соленым. Но и после этого удара
она продолжала идти, почему-то не решаясь выплюнуть кровь, и казалось, не было силы,
способной остановить ее сейчас. А удары все сыпались и сыпались на ее плечи, она все ниже
и ниже сгибалась под этими ударами, инстинктивно защищая живот, но, думая уже не о том,
кто жил в ней, а о том, кто навсегда оставался сзади, и из последних сил стремясь уберечь
его. А когда ее все-таки свалили, она, уже теряя сознание, еще упорно ползла вперед,
неудобно волоча закрепленную в протезе ногу.
Она еще ползла, когда ее дважды проткнули штыком, и эта двойная пронзительная
боль была первой и последней болью, которую она почувствовала и приняла всем своим
хрупким и таким еще теплым телом. Яркий свет полыхнул перед ее крепко зажмуренными
глазами, и в этом беспощадном свете она увидела вдруг, что у нее уже никогда не будет ни
маленького, ни мужа, ни самой жизни. Она хотела закричать, напрягаясь в последнем
животном усилии, но вместо крика из горла хлынула густая и вязкая кровь.
Уже теряя сознание, уже плывя в липком и холодном предсмертном ужасе, она еще
слышала удары, что сыпались на ее плечи, голову, спину. Но ее не били, а — еще живую,
торопясь, — заваливали кирпичом в неглубокой воронке за оградой Белого дворца.
Низкие тучи, что столько дней висели над самой землей, лопнули, разошлись, в
прогалину выглянуло бледное небо, и далекий отсвет давно закатившегося солнца нехотя
высветлил кое-как выровненную дорогу, угол разбитого здания, кусок разрушенной ограды и
наспех заваленную воронку. Высветлил и исчез, и небо вновь затянуло серыми, осенними
тучами.

Часть пятая

1

Он опять потерял счет дням. Лежал в черном, как небытие, мраке, слушал, как крысы
грызут остатки сухарей, и не было сил ни на то, чтобы встать и перепрятать эти сухари, ни на
то, чтобы вспомнить, какое сегодня число. Он не знал, сколько дней провалялся без пищи и
воды, забравшись под все шинели, ватники и бушлаты. Когда вернулось сознание, с трудом
дополз до воды, пил, впадал в странное забытье, приходил в себя и снова пил. А потом
добрался до стола, нашел сахар и сухари, что еще не успели сожрать крысы, горстями ел этот
сахар и грыз сухари, хотя есть совсем не хотелось. Ел, насилуя себя, потому что болезнь
отступила и теперь надо было подниматься на ноги.
Он потерял счет дням и поэтому не удивился, когда увидел снег. Стояла глубокая ночь,
в черном небе горели звезды, а крепость была белой. Он сидел у своей дыры, кутаясь в