Page 56 - Завтра была война...

— Так я и знала! — чуть ли не с торжеством отметила учительница. — Коваленко, беги
сейчас же за ней и тащи силой! Может, начнем пока?
Последний вопрос относился уже к представителю.
— Придется обождать. — Он сел за пустую парту. Парту Зины и Вики, но Зина уже
убежала, а Вика еще не пришла.
— Нет, вы уж, пожалуйста, за стол.
— Мне и здесь удобно, — сказал представитель. — Народ кругом.
Он улыбнулся, но народ сегодня безмолвствовал. Валентина Андроновна и это
отметила: она все отмечала. Прошла к столу, привычно окинула взглядом класс.
— У нас есть время поговорить и поразмыслить, и, может быть, то, что Люберецкая
оказалась жалким трусом, даже хорошо. По крайней мере, это снимает с нее тот ореол
мученичества, который ей усиленно пытаются прилепить плохие друзья и плохие подруги.
Она в упор посмотрела на Искру, а Искра опустила голову. Опустила виновато, потому
что четко определила свою вину, доверчивость и неопытность, и ей было сейчас очень
стыдно.
— Да, да, плохие друзья и плохие подруги! — с торжеством повторила учительница:
пришел ее час. — Хороший друг, верный товарищ всегда говорит правду, как бы горька она
ни была. Не жалеть надо — жалость обманчива и слезлива, — а всегда оставаться
принципиальным человеком. Всегда! — Она сделала паузу, привычно ловя шум класса, но
шума не было. Класс не высказывал ни одобрения, ни возмущения — класс сегодня упорно
безмолвствовал. — С этих принципиальных позиций мы и будем разбирать персональное
дело Люберецкой. Но, разбирая ее, мы не можем забывать о зверском избиении комсомольца
и общественника Юрия Дегтярева. Мы не должны забывать и об увлечении чуждой нам
поэзией некоторых чересчур восторженных поклонниц литературы. Мы не должны забывать
о разлагающем влиянии вредной, либеральной, то есть буржуазной, демократии. Далекие от
педагогики элементы стремятся всеми силами проникнуть в нашу систему воспитания, сбить
с толку отдельных легковерных учеников, а то и навязать свою гнилую точку зрения.
Класс загудел, когда Валентина Андроновна этого не ожидала. Он молчал, когда она
говорила о Люберецкой, молчал, когда намекнула на Шефера и слегка проехалась по Искре
Поляковой. Но при первом же намеке на директора класс возроптал. Он гудел возмущенно и
несогласно, не желая слушать, и Валентина Андроноана прибегла к последнему средству:
— Тихо! Тихо, я сказала!
Замолчали. Но замолчали, спрятав несогласие, а не отбросив его. Валентине
Андроновне сегодня и этого было достаточно.
— Вопрос о бывшем директоре школы решается сейчас…
— О бывшем? — громко перебил Остапчук.
— Да, о бывшем! — резко повторила Валентина Андроновна. — Ромахин освобожден
от этой должности и…
— Минуточку, — смущаясь, вмешался райкомовский представитель. — Зачем же так
категорически? Николай Григорьевич пока не освобожден, вопрос пока не решен, и давайте
пока воздержимся.
— Возможно, я не права с формальной стороны. Однако я, как честный педагог…
Ей стало неуютно, и нотка торжества исчезла из ее тона. Она уже оправдывалась, а не
вещала, и класс заулыбался. Заулыбался презрительно и непримиримо.
— Прекратите смех! — крикнула Валентина Андроновна, уже не в силах ни
воздействовать на класс, ни владеть собой.-Да, я форсирую события, но я свято убеждена в
том, что…
Распахнулась дверь, и в класс влетела Зина Коваленко. Задыхалась-видно, бежала всю
дорогу,-затворила за собой дверь, привалилась к ней спиной, широко раскрытыми глазами
медленно обвела класс.
— А Люберецкая? — спросила Валентина Андроновна. — Ну, что ты молчишь? Я
спрашиваю: где Люберецкая?