Page 6 - Бегущая по волнам

отвращением к бесцельным словам, какие начал я произносить по инерции. Что
переменилось бы, узнай я, куда уехала Биче Сениэль? Итак, она продолжала свой путь –
наверное в духе безмятежного приказания жизни, как это было на набережной, – а я
опустился в кресло, внутренне застегнувшись и пытаясь увлечься книгой, по первым строкам
которой видел уже, что предстоит скука счетом из пятисот страниц.
Я был один, в тишине, отмериваемой стуком часов. Тишина мчалась, и я ушел в
область спутанных очертаний. Два раза подходил сон, а затем я уже не слышал и не помнил
его приближения.
Так, незаметно уснув, я пробудился с восходом солнца. Первым чувством моим была
улыбка. Я приподнялся и уселся в порыве глубокого восхищения, – несравненного, чистого
удовольствия, вызванного эффектной неожиданностью.
Я спал в комнате, о которой упоминал, что ее стена, обращенная к морю, была, по
существу, огромным окном. Оно шло от потолочного карниза до рамы в полу, а по сторонам
на фут не достигало стен. Его створки можно было раздвинуть так, что стекла скрывались. За
окном, внизу, был узкий выступ, засаженный цветами.
Я проснулся при таком положении восходящего над чертой моря солнца, когда его
лучи проходили внутрь комнаты вместе с отражением волн, сыпавшихся на экране задней
стены.
На потолке и стенах неслись танцы солнечных привидений. Вихрь золотой сети сиял
таинственными рисунками. Лучистые веера, скачущие овалы и кидающиеся из угла в угол
огневые черты были, как полет в стены стремительной золотой стаи, видимой лишь в момент
прикосновения к плоскости. Эти пестрые ковры солнечных фей, мечущийся трепет которых,
не прекращая ни на мгновение ткать ослепительный арабеск, достиг неистовой быстроты,
были везде – вокруг, под ногами, над головой. Невидимая рука чертила странные письмена,
понять значение которых было нельзя, как в музыке, когда она говорит. Комната ожила.
Казалось, не устоя пред нашествием отскакивающего с воды солнца, она вот-вот начнет тихо
кружиться. Даже на моих руках и коленях беспрерывно соскальзывали яркие пятна. Все это
менялось неуловимо, как будто в встряхиваемой искристой сети бились прозрачные
мотыльки. Я был очарован и неподвижно сидел среди голубого света моря и золотого – по
комнате. Мне было отрадно. Я встал и, с легкой душой, с тонкой и безотчетной
уверенностью, сказал всему: «Вам, знаки и фигуры, вбежавшие с значением неизвестным и
все же развеселившие меня серьезным одиноким весельем, – пока вы еще не скрылись –
вверяю я ржавчину своего Несбывшегося. Озарите и сотрите ее!»
Едва я окончил говорить, зная, что вспомню потом эту полусонную выходку с
улыбкой, как золотая сеть смеркла; лишь в нижнем углу, у двери, дрожало еще некоторое
время подобие изогнутого окна, открытого на поток искр, но исчезло и это. Исчезло также то
настроение, каким началось утро, хотя его след не стерся до сего дня.

Глава IV

Вечером я отправился к Стерсу. В тот вечер у него собрались трое: я, Андерсон и
Филатр.
Прежде чем прийти к Стерсу, я прошел по набережной до того места, где
останавливался вчера пароход. Теперь на этом участке набережной не было судов, а там, где
сидела неизвестная мне Биче Сениэль, стояли грузовые катки.
Итак, – это ушло, возникло и ушло, как если бы его не было. Воскрешая впечатление, я
создал фигуры из воздуха, расположив их группой вчерашней сцены: сквозь них блестели
вечерняя вода и звезды огней рейда. Сосредоточенное усилие помогло мне увидеть девушку
почти ясно; сделав это, я почувствовал еще большую неудовлетворенность, так как точнее
очертил впечатление. По-видимому, началась своего рода «сердечная мигрень» – чувство,
которое я хорошо знал и хотя не придавал ему особенного значения, все же нашел, что такое
направление мыслей действует как любимый мотив. Действительно – это был мотив, и я,