Page 11 - Белые ночи

сомнительным фантастическим светом, как у нас, в Петербурге, наш мечтатель, утомленный,
измученный, бросается на постель и засыпает в замираниях от восторга своего болезненно-
потрясенного духа и с такою томительно-сладкою болью в сердце? Да, Настенька,
обманешься и невольно вчуже поверишь, что страсть настоящая, истинная волнует душу его,
невольно поверишь, что есть живое, осязаемое в его бесплотных грезах! И ведь какой обман
— вот, например, любовь сошла в его грудь со всею неистощимою радостью, со всеми
томительными мучениями... Только взгляните на него и убедитесь! Верите ли вы, на него
глядя, милая Настенька, что действительно он никогда не знал той, которую он так любил в
своем исступленном мечтании? Неужели он только и видел ее в одних обольстительных
призраках и только лишь снилась ему эта страсть? Неужели и впрямь не прошли они рука в
руку столько годов своей жизни — одни, вдвоем, отбросив весь мир и соединив каждый свой
мир, свою жизнь с жизнью друга? Неужели не она, в поздний час, когда настала разлука, не
она лежала, рыдая и тоскуя, на груди его, не слыша бури, разыгравшейся под суровым
небом, не слыша ветра, который срывал и уносил слезы с черных ресниц ее? Неужели все это
была мечта — и этот сад, унылый, заброшенный и дикий, с дорожками, заросшими мхом,
уединенный, угрюмый, где они так часто ходили вдвоем, надеялись, тосковали, любили,
любили друг друга так долго, «так долго и нежно»! И этот странный, прадедовский дом, в
котором жила она столько времени уединенно и грустно с старым, угрюмым мужем, вечно
молчаливым и желчным, пугавшим их, робких, как детей, уныло и боязливо таивших друг от
друга любовь свою? Как они мучились, как боялись они, как невинна, чиста была их любовь
и как (уж разумеется, Настенька) злы были люди! И, боже мой, неужели не ее встретил он
потом, далеко от берегов своей родины, под чужим небом, полуденным, жарким, в дивном
вечном городе, в блеске бала, при громе музыки, в палаццо (непременно в палаццо),
потонувшем в море огней, на этом балконе, увитом миртом и розами, где она, узнав его, так
поспешно сняла свою маску и, прошептав: «Я свободна», задрожав, бросилась в его объятия,
и вскрикнув от восторга, прижавшись друг к другу, они в один миг забыли и горе, и разлуку,
и все мучения, и угрюмый дом, и старика, и мрачный сад в далекой родине, и скамейку, на
которой, с последним страстным поцелуем, она вырывалась из занемевших в отчаянной муке
объятий его... О, согласитесь, Настенька, что вспорхнешься, смутишься и покраснеешь, как
школьник, только что запихавший в карман украденное из соседнего сада яблоко, когда
какой-нибудь длинный, здоровый парень, весельчак и балагур, ваш незваный приятель,
отворит вашу дверь и крикнет, как будто ничего не бывало: «А я, брат, сию минуту из
Павловска!» Боже мой! старый граф умер, настает неизреченное счастие, — тут люди
приезжают из Павловска!
Я патетически замолчал, кончив мои патетические возгласы. Помню, что мне ужасно
хотелось как-нибудь через силу захохотать, потому что я уже чувствовал, что во мне
зашевелился какой-то враждебный бесенок, что мне уже начинало захватывать горло,
подергивать подбородок и что все более и более влажнели глаза мои... Я ожидал, что
Настенька, которая слушала меня, открыв свои умные глазки, захохочет всем своим детским,
неудержимо веселым смехом, и уже раскаивался, что зашел далеко, что напрасно рассказал
то, что уже давно накипело в моем сердце, о чем я мог говорить как по-писаному, потому что
уже давно приготовил я над самим собой приговор, и теперь не удержался, чтоб не прочесть
его, признаться, не ожидая, что меня поймут; но, к удивлению моему, она промолчала,
погодя немного слегка пожала мне руку и с каким-то робким участием спросила:
— Неужели и в самом деле вы так прожили всю свою жизнь?
— Всю жизнь, Настенька, — отвечал я, — всю жизнь, и, кажется, так и окончу!
— Нет, этого нельзя, — сказала она беспокойно, — этого не будет; этак, пожалуй, и я
проживу всю жизнь подле бабушки. Послушайте, знаете ли, что это вовсе нехорошо так
жить?
— Знаю, Настенька, знаю! — вскричал я, не удерживая более своего чувства. — И
теперь знаю больше, чем когда-нибудь, что я даром потерял все свои лучшие годы! Теперь
это я знаю, и чувствую больнее от такого сознания, потому что сам бог послал мне вас, моего