Page 64 - Борьба миров

В то время как я наблюдал в трещину их вялые движения, отмечая каждую интересную
для меня подробность, викарий напомнил мне о своем присутствии, дернув меня за руку. Я
оглянулся и увидел его сердитое лицо и красноречиво сжатые губы. Ему тоже хотелось
посмотреть, а так как щель была маленькая, то смотреть в нее можно было только одному. Я
уступил ему свое место. Свои наблюдения мне пришлось отложить на некоторое время и
ждать, пока он воспользуется своим правом.
Когда я снова занял место у трещины, «рабочий-машина» уже сложил отдельные части,
вынутые из цилиндра, в аппарат, представлявший несомненное подобие его самого. А
немного ниже, левее, я увидел небольшую машину для копания земли. Она выбрасывала
кверху столбы зеленого пара и, быстро двигаясь вокруг ямы, методично и планомерно
расширяла ее, складывая вырытую землю по ее краям. Эта-то машина и производила тот
непрерывный грохот вперемежку с ритмическими ударами, от которых сотрясалось наше
убежище. Во время работы машина непрерывно гудела и свистела. Насколько я мог
заметить, в ней не было марсианина, и машина работала самостоятельно.

III
Дни плена

Появление второй боевой машины заставило нас бросить наш наблюдательный пост и
спрятаться в умывальную комнату, так как мы боялись, что марсианин со своего возвышения
увидит нас в нашей засаде. Однако спустя некоторое время наш страх прошел, и мы
сообразили, что в ослепительном блеске солнца наше окошко должно было казаться снаружи
темным пятном. Но вначале нам достаточно было увидеть машину марсиан, как мы с
бьющимся сердцем бросались назад в умывальную комнату.
Все же, несмотря на все опасности, угрожавшие нам, мы не могли противиться
искушению посмотреть в трещину. И теперь, вспоминая те дни, я удивляюсь, как могли мы,
несмотря на весь ужас нашего положения, — смерти от голода, с одной стороны, и
мучительной смерти — с другой, ради печальной привилегии смотреть, наперегонки бежать
через кухню, толкаясь кулаками в то время, когда нам грозила опасность быть открытым.
К сожалению, мы были людьми разного склада, разного образа мыслей и действия;
заключение и опасность резче выявили это различие. Еще только в Галлифорде я
возненавидел священника за его нытье и тупое упрямство. Его бесконечные невнятные
монологи мешали мне сосредоточиться и доводили меня, и без того крайне возбужденного
пленом, почти до сумасшествия. Он был неспособен принудить себя к чему-нибудь. Он мог
плакать часами, и мне кажется, что этот баловень судьбы серьезно воображал, что его
жалкие слезы могли чем-нибудь помочь.
Я же, сидя впотьмах, прилагал все усилия, чтобы забыть о его присутствии, и не мог,
так как он назойливо напоминал о себе. Он ел гораздо больше меня, и было безнадежно
доказывать ему, что единственный наш шанс на спасение, — это оставаться в доме и ждать,
пока марсиане покончат со своими работами в яме, и что в этот — очень возможно, долгий
— промежуток ожиданья, может наступить время, когда нам нечего будет есть. Он ел и пил,
когда ему хотелось, не стесняя себя нисколько. Спал он мало.
Время шло, а с ним росла его беспечность и нежелание считаться с обстоятельствами.
В конце концов это грозило большой опасностью, и мне пришлось, как бы мне ни было
тяжело, прибегнуть к угрозам, и, наконец, даже — к побоям. На какое-то время это
образумило его. Но он был одной из тех натур, полных лицемерия, которые обманывали
Бога, людей и сами себя. Дряблая, трусливая, себялюбивая душонка! Мне неприятно
вспоминать, и тем более, писать об этих вещах, но обязан быть последовательным в своем
рассказе. Те, кто не сталкивался с темными и с страшными сторонами жизни, легко осудят
меня за мою жестокость, мою вспышку гнева, которым закончилась наша трагедия. Конечно,
эти люди умеют отличать добро от зла, но они не знают, на что способен человек,
доведенный до отчаяния. Однако тот, кто спускался на дно жизни, до самых ее пределов,