Page 105 - И дольше века длится день

меня на слове. Нет, нисколько! Понимаете. Я не имею в виду бога, выдуманного
угнетателями трудовых масс до революции. Наш бог — это держатель власти, волей
которого, как пишут в газетах, вершится эпоха на планете и мы идем от победы к победе, к
мировому торжеству коммунизма; это наш гениальный вождь, держащий повод эпохи в
руке, как, понимаете, держит вожак каравана повод головного верблюда, это наш Иосиф
Виссарионович! И мы следуем за ним, он ведет караван, и мы за ним — одной тропой. И
никто, думающий иначе, чем мы, или имеющий в мыслях не наши идеи, не уйдет от
карающего чекистского меча, завещанного нам железным Дзержинским. Понимаете. Врагам
мы объявили борьбу до конца. Их род, их семьи и всякие сочувствующие элементы
уничтожаются во имя пролетарского дела, понимаете, как листья по осени сжигаются огнем
в одной куче. Потому что идеология может быть только одна, понимаете, и никакая другая.
Вот мы с вами очищаем землю от идеологических противников — буржуазных
националистов, понимаете, и прочих, и где бы ни затаился враг, кем бы он ни прикидывался,
нет ему никакой пощады. Везде и всюду разоблачать классового врага, выявлять вражескую
агентуру, понимаете, как учит нас товарищ Сталин, бить врага, укреплять дух народных масс
— вот наш девиз. Сегодня, когда меня отличили, когда зачитан приказ о досрочном
присвоении звания, я клянусь и впредь неуклонно следовать сталинской линии, понимаете,
искать врага, находить и обнажать его преступные замыслы, за которые он понесет
неотвратимое, суровое наказание. Понимаете ли, главных националистов мы обезвредили, но
притаились в институтах и редакциях сочувствующие. Но и они никуда от нас не уйдут, и не
будет никакой им пощады. Как-то на допросе мне один националист, понимаете, говорит, все
равно, говорит, ваша история зайдет в тупик, и вы будете прокляты, как дьяволы.
Понимаете?!
— Такого надо было на месте пристрелить! — не удержался Тансыкбаев и даже
привстал сердито.
— Верно, майор, я бы так и поступил, — поддержал его подполковник, — но он еще
нужен был для следствия, и я ему сказал, понимаете, я ему сказал: пока мы зайдем в тупик,
тебя, сволочь, давно уже не будет на свете! Собака лает, а сталинский караван идет…
Все разом захохотали, зааплодировали, одобряя достойную отповедь тому ничтожному
националисту, все разом встали с вытянутыми наготове бокалами в руках. «За Сталина», —
выдохнули все разом, и все выпили, демонстрируя друг другу опустевшие бокалы, как бы
подтверждая тем самым истинность сказанных слов и свою верность им.
Затем было сказано еще многое в продолжение этой мысли. И слова эти,
самовоспроизводясь и умножаясь, долго еще кружились над головами собравшихся,
накопляя в себе скрытый гнев и ярость, как рой распаленных диких ос, все более
озлобляющихся оттого, что они ядоносны и их много. В душе же Тансыкбаева вскипала своя
крутая волна, будоражила в нем свои мысли, укрепляя его решимость, и не потому, что
подобные высказывания были внове для него, вовсе нет, напротив, вся его жизнь и жизнь
всех его многочисленных сослуживцев так же, как и всего обозримого общественного
окружения, протекала изо дня в день именно в этой атмосфере беспрерывного
подстегивания, неукротимой борьбы, названной классовой и потому во всем абсолютно
оправдываемой. Но была тут одна негласная проблема. Для постоянного накала борьбы
нужны были все новые и новые объекты, новые направления разоблачений; поскольку
многое в этом смысле было уже отработано, едва ли не исчерпано до дна, вплоть до
депортации целых народов в погибельные ссылки в Сибирь и Среднюю Азию, то стало все
труднее собирать «поголовный» урожай с полей, прибегая на старый лад к обвинениям в
наиболее ходовом на национальных окраинах варианте — в буржуазно-феодальном
национализме. Наученные горьким опытом, когда по малейшему доносу в идеологической
сомнительности того или иного лица незамедлительно следовала расправа с ним и близкими
ему, люди уже не допускали роковых ошибок, не говорили и не писали ничего такого, что
можно было бы истолковать как проявление национализма. Напротив, многие стали
чересчур осторожны и осмотрительны, настолько, что громогласно отрицали любые