Page 142 - И дольше века длится день

это же Казангап, жилистый, как посохшее дерево; о, Боже, вот промелькнула будка
Казангапа, поезд движется дальше, мимо поселка; вот домики, их крыши и окна, вот кто-то
вошел в дом только спину его увидел Абуталип, а вот кто-то орудует у жердей и досок, что-
то строит для детворы. Едигей, — да, это он, Едигей, в телогрейке с засученными рукавами,
и рядом его дочурки, а с ними и Эрмек, да, Эрмек мой родной, дорогой мой мальчик, стоит
неподалеку от Едигея и что-то подает ему с земли, о Боже, лицо его только мелькнуло, а где
же Даул, где Зарипа? Вон женщина идет беременная, то жена начальника разъезда Сауле, а
вот и Зарипа, в платке, сбившемся на плечи, Зарипа и Даул, она ведет младшего за руку, они
идут туда, где Едигей с детворой что-то сооружают, они идут и не знают, что он, Абуталип,
судорожно зажал себе рукой рот, чтобы не закричать, не заорать дико и отчаянно: «Зарипа!
Родная! Даул! Даул, сынок мой! Это я! Я вижу вас последний раз! Прощайте! Даул! Эрмек!
Прощайте! Не забывайте! Я не могу без вас! Умру я без вас, без родных моих детей, без
жены моей любимой! Прощайте!»
И все, что было увидено в те промелькнувшие мгновения, снова и снова возникало
перед взором Абуталипа, когда поезд уже давно миновал долгожданный разъезд Боранлы-
Буранный. Уже валил снег за окном, густо и обильно, уже давно все осталось позади, но для
Абуталипа Куттыбаева время остановилось в минувшем пространстве, на том отрезке пути,
который вмещал в себя всю боль и смысл его жизни.
Он так и не смог оторвать себя от окна, хотя из-за снега глядеть в окно было уже
бессмысленно. Он так и остался прикованным к окну, потрясенный тем, что, не смирившись
с творимой несправедливостью, вынужден был, однако, подчиниться некой воле, тихо,
украдкой проследовать мимо жены и детей, как безмолвная тварь, ибо к тому принудила его
эта сила, лишившая его свободы, и он, вместо того, чтобы спрыгнуть с поезда, объявиться,
открыто побежать к истосковавшейся семье, униженный и жалкий, глядел в окошко,
позволил Тансыкбаеву обращаться с собой, как с собакой, которой приказано сидеть в углу и
не двигаться. И чтобы как-то унять себя, Абуталип дал себе слово, которое не произнес, но
понял…
Горькую сладость мимолетной встречи Абуталип испивал теперь до дна. Только это
было в его силах, только это оставалось в его воле — воскрешать и воскрешать все заново,
подробно, в деталях, зримо: то, как увидел вначале Казангапа, все такого же, с неизменным
флажком в жилистой руке, на постоянном его посту, сколько же поездов пропустил он на
своем веку, стоя то в одном, то в другом конце разъезда; и то, как потом пошли
боранлинские домики, загоны для скота, дымки над трубами, и потом — как он чуть не
захлебнулся от собственного крика и отчаяния, успев зажать себе рот, когда увидел Эрмека
среди детворы возле Буранного Едигея, что-то сооружавшего для ребятишек в тот час,
верного человека, оставшегося в мире, как утес, самим собой. Эрмек подавал Едигею то ли
дощечку, то ли еще что-то, и в те несколько секунд увидено было так отчетливо, так ясно —
Едигей, живо обращенный к детям, большой, кряжистый, смуглолицый, в телогрейке с
засученными рукавами, в кирзачах, и мальчик в старой зимней шапчонке и валенках, и
идущие к ним Зарипа с Даулом. Бедная, родная Зарипа — так близко увидена была им — и
то, что платок сбился на плечи, обнажив ее черные волнистые волосы, и бледное лицо, такое
трогательное и желанное; расстегнутое пальто, грубые сапоги на ногах, купленные им,
наклон головы к сыночку — она что-то ему говорила, — все это, бесконечно близкое,
родное, незабываемое, долго продолжало сопутствовать Абуталипу в его мысленном
прощании после встречи… И ничем нельзя было заменить этой утраты, ничем и никогда…
Всю дорогу шел снег, мела, крутила пурга. На одной из станций перед Оренбургом
поезд задержался на целый час — расчищали пути от сугробов… Слышались голоса, люди
работали, проклиная погоду и все на свете. Потом поезд снова двинулся и шел, окутанный
метельными вихрями. В Оренбург въезжали долго, придорожные деревья смутно высились
черными, безмолвными корявыми стволами, как сушняк на брошенном кладбище. Самого
города практически не было видно. На сортировочной станции опять же долго стояли в ночи
— спецвагон отцепляли от состава. Абуталип это понял по толчкам вагонов, по крикам