Page 37 - И дольше века длится день

Китай так прижал в коммунах — есть запретили людям дома, только из общего бака три раза
в день, и большим и малым в очереди с мисками. Китайцы им такого показали, что бегут они
оттуда как ошпаренные, побросав все имущество. В ноги кланяются, только пустите назад.
— Что тут хорошего? — помрачнел Казангап, и губы его задрожали от гнева. С ним
такое случалось крайне редко, и так же редко, если не сказать — почти никогда, не говорил
он таким тоном с сыном, которого обожал, учил, ни в чем не отказывал, веря, что тот выйдет
в большие люди. — Зачем ты смеешься над этим? — добавил он глухо, все больше
напрягаясь от прилившей в голову крови. — Это же беда людская.
— А как же мне говорить? Вот странно! — возразил Сабитжан. — Как есть, так и
говорю.
Отец ничего не ответил, отстранив от себя пиалу с чаем. Его молчание становилось
невыносимым.
— И вообще, на кого обижаться? — удивленно пожимая плечами, заговорил
Сабитжан. — Не понимаю. Еще раз повторяю — на кого обижаться? На время — оно
неуловимо. На власть — не имеешь права.
— Знаешь, Сабитжан, мое дело — по мне, то, что мне по плечу. В другие дела я не
вмешиваюсь. Но запомни, сын, я думал, ты своим умом уже дошел, так вот запомни. Только
на бога не может быть обиды — если смерть пошлет, значит, жизни пришел предел, на то
рождался, — а за все остальное на земле есть и должен быть спрос! — Казангап встал с
места и, не глядя ни на кого, сердито, молча вышел из дома, ушел куда-то…
А в другой раз, уже много лет спустя после кумбельского исхода, когда обосновались,
обжились в Боранлы-Буранном, когда народились и выросли дети, загоняя под вечер скотину
в загон, дело было весной, Едигей пошутил, глядя на умножившихся с ягнятами овец:
— Разбогатели мы с тобой, Казаке, впору хоть раскулачивать нас заново!
Казангап метнул на него резкий взгляд, и усы даже ощетинились.
— Ты говори, да не заговаривайся!
— Да ты что, шуток не понимаешь, что ли?
— Этим не шутят.
— Да брось ты, Казаке. Сто лет прошло…
— В том-то и дело. Добро отберут у тебя — не пропадешь, выживешь. А душа
останется потоптанной, этого ничем не загладишь…
Но в тот день, когда они держали путь по сарозекам из Кумбеля в Боранлы-Буранный,
до этих разговоров было еще очень далеко. И еще никто не знал, как и чем кончится
прибытие их на разъезд Боранлы-Буранный, много ли там сумеют они продержаться,
приживутся ли или пойдут дальше по свету. Попросту речь шла о житье-бытье, и в разговоре
Едигей поинтересовался, как получилось, что Казангап на фронт не попал, или болезнь какая
нашлась?
— Нет, слава богу, здоровый я, — отвечал Казангап, — никаких болезней у меня не
было, и воевал бы я, думаю, не хуже других. Тут вышло все по-другому…
После того как не решился Казангап возвращаться в Бешагач, застряли они на станции
Кумбель, деваться было некуда. Снова в Голодную степь — далеко слишком, да и с какой
стати, не стоило тогда уезжать оттуда. На Арал опять же раздумали. А начальник станции,
добрая душа, приметил их, сердечных, и, расспросив, откуда они и чем собираются
заниматься, посадил Казангапа и Букей на проходящий товарняк до разъезда Боранлы-
Буранный. Там, сказал он, нужны люди, вот вы как раз подходящая пара. Записку написал
начальнику разъезда. И не ошибся. Как ни тягостно оказалось даже по сравнению с
Голодной степью — там народу было полно, работа кипела, — как ни страшно было в
безводных сарозеках, но понемногу свыклись, приспособились и зажили. Худо-бедно, но
сами по себе. Оба числились путевыми рабочими на перегонах, хотя делать приходилось все,
что требовалось по разъезду. Вот так, собственно, и началась их совместная жизнь,
Казангапа и его молодой жены Букей, на безлюдном сарозекском разъезде Боранлы-
Буранный. Правда, раза два в те годы хотели было они, поднакопив денег, перебраться куда-