Page 39 - И дольше века длится день

— Вот что, Асанбаев, ты давай возвращайся домой. Езжай к себе. Понял?
— Понял, — ответил Казангап, хотя ничего не понял.
— В таком разе топай, не толкайся тут. Ты свободен.
Казангап остался в гудящей толпе провожающих и отъезжающих в полной
растерянности. Поначалу он даже обрадовался такому повороту дела, а потом вдруг
нестерпимо жарко стало ему от догадки, мелькнувшей в глубине сознания. Ах вот оно что! И
он стал пробиваться через пробку людей к дверям начальника сбора.
— Куда ты, куда лезешь? — закричали те, что тоже хотели попасть к начальнику.
— У меня срочное дело! Эшелон уходит, срочное дело! — И пробился.
В накуренной до сизой мглы комнате, среди телефонов, бумаг и обступивших людей
полуседой, охрипший человек поднял перекошенное лицо от стола, когда Казангап сунулся к
нему.
— Ты чего, по какому вопросу?
— Я не согласен.
— С чем не согласен?
— Отец мой был оправдан как попавший под перегиб. Он не кулак! Проверьте у себя
все бумаги! Он оправдан как середняк.
— Постой-постой! Чего тебе надо-то?
— Если меня не берете по этой причине, то это неправильно.
— Слушай, не пори хреновину. Кулак, середняк — кому теперь дело до этого! Ты
откуда свалился? Кто ты такой?
— Асанбаев с разъезда Боранлы-Буранный.
Начальник стал заглядывать в списки.
— Так бы и сказал. Морочишь тут голову. Середняк, бедняк, кулак! На тебя бронь! По
ошибке вызвали. Есть приказ самого товарища Сталина — железнодорожников не трогать,
все остаются на местах. Давай не мешай тут, гони на свой разъезд и дело давай…

Закат застал их где-то в пути, неподалеку от Боранлы-Буранного. Теперь они снова
приближались к железнодорожной линии, и уже слышны были гудки пробегающих в ту и
другую сторону поездов, и можно было различить составы вагонов. Издали среди сарозеков
они выглядели игрушечными. Солнце медленно угасало позади, высвечивая и одновременно
затеняя чистые лога и холмы вокруг, и вместе с тем незримо зарождались над землей
сумерки, постепенно затемняя, насыщая воздух синевой и остывающим духом весенней
земли, еще сохранявшей остатки зимней влаги.
— Вот наш Боранлы! — указал рукой Казангап, оборачиваясь к Едигею на верблюде и
к поспешавшей рядом Укубале. — Теперь немного осталось, скоро доберемся, бог даст.
Отдохнете.
Впереди, там, где железная дорога делала чуть заметный изгиб, на пустынной
плоскости стояло несколько домиков, а на запасном пути дожидался открытия семафора
проходящий состав. И дальше и по сторонам чистое поле, пологие увалы — немое,
немереное пространство, степь да степь…
Сердце Едигея упало — сам приморский степняк, привыкший к аральским пустыням,
он не ожидал такого. От синего, вечно меняющегося моря, на берегу которого вырос, к
мертвенному безморью! Как тут жить-то?!
Укубала, идя рядом, дотянулась рукой до ноги Едигея и прошла несколько шагов, не
убирая руки. Он понял. «Ничего, — говорила она, — главное, чтобы здоровье твое
вернулось. А там поживем — увидим…»
Так приближались они к месту, где предстояло им, как оказалось потом, провести
долгие годы — всю остальную жизнь.
Вскоре солнце угасло, и уже в темноте, когда ясно и четко обозначилось в сарозекском
небе множество звезд, они добрались до Боранлы-Буранного.
Несколько дней жили у Казангапа. А потом отделились. Дали им комнату в тогдашнем