Page 68 - И дольше века длится день

оврага. Хорошо, что Найман-Ана догадалась затянуть платком пасть Акмаи. Не ровен час
верблюдица подаст голос. Скрываясь за полынью на краю обрыва, Найман-Ана разглядела
жуаньжуана довольно ясно. Он сидел на мохнатом верблюде, озираясь по сторонам, лицо
было одутловатое, напряженное, на голове черная шляпа, как лодка, с концами, загнутыми
вверх, а сзади болталась, поблескивая, черная, сухая коса, плетенная в два зуба. Жуаньжуан
привстал на стременах, держа наготове пику, оглядывался, крутил головой, и глаза его
поблескивали. Это был один из врагов, захвативших сарозеки, угнавших немало народа в
рабство и причинивших столько несчастий ее семье. Но что могла она, невооруженная
женщина, против свирепого воина-жуаньжуана? Но думалось ей о том, какая жизнь, какие
события привели этих людей к такой жестокости, дикости — вытравить память раба…
Порыскав взад-вперед, жуаньжуан вскоре удалился назад к стаду.
Был уже вечер. Солнце закатилось, но зарево еще долго держалось над степью. Потом
разом смерклось. И наступила глухая ночь.
В полном одиночестве Найман-Ана провела ту ночь в степи где-то недалеко от своего
горемычного сына-манкурта. Вернуться к нему побоялась. Давешний жуаньжуан мог
остаться на ночь при стаде.
И к ней пришло решение не оставлять сына в рабстве, попытаться увезти его с собой.
Пусть он манкурт, пусть не понимает что к чему, но лучше пусть он будет у себя дома, среди
своих, чем в пастухах у жуаньжуаней в безлюдных сарозеках. Так подсказывала ей
материнская душа. Примириться с тем, с чем примирялись другие, она не могла. Не могла
она оставить кровь свою в рабстве. А вдруг в родных местах вернется к нему рассудок,
вспомнит вдруг детство…
Наутро Найман-Ана снова села верхом на Акмаю. Дальними, кружными путями долго
подбиралась она к стаду, продвинувшемуся за ночь довольно далеко. Обнаружив стадо,
долго всматривалась, нет ли кого из жуаньжуаней. И лишь убедившись, что никого нет, они
окликнула сына по имени:
— Жоламан! Жоламан! Здравствуй!
Сын оглянулся, мать вскрикнула от радости, но тут же поняла, что он отозвался просто
на голос.
Снова пыталась Найман-Ана пробудить в сыне отнятую память.
— Вспомни, как тебя зовут, вспомни свое имя! — умоляла и убеждала она. — Твой
отец Доненбай, ты разве не знаешь? А твое имя не Манкурт, а Жоламан 12 . Мы назвали тебя
так потому, что ты родился в пути при большом кочевье найманов. И когда ты родился, мы
сделали там стоянку на три дня. Три дня был пир.
И хотя все это на сына-манкурта не произвело никакого впечатления, мать продолжала
рассказывать, тщетно надеясь — вдруг что-то мелькнет в его померкшем сознании. Но она
билась в наглухо закрытую дверь. И все-таки продолжала твердить свое:
— Вспомни, как твое имя? Твой отец Доненбай!
Потом она накормила, напоила его из своих припасов и стала напевать ему
колыбельные песни.
Песенки ему очень понравились. Ему приятно было слушать их, и нечто живое, какое-
то потепление появилось на его застывшем, задубелом до черноты лице. И тогда мать стала
убеждать его покинуть это место, покинуть жуаньжуаней и уехать с ней к своим родным
местам. Манкурт не представлял себе, как можно встать и уехать куда-то, — а как же стадо?
Нет, хозяин велел все время быть при стаде. Так сказал хозяин. И он никуда не отлучится от
стада…
И снова в который раз пыталась Найман-Ана пробиться в глухую дверь сокрушенной
памяти и все твердила:

12 Жоламан — имя, образованное от двух слов: «жол» — путь, «аман» — здоровье; по смыслу — будь
здоров в пути.