Page 64 - И дольше века длится день

паслись табуны лошадей, слышались собачий лай и невнятные голоса людей. Но больше
всего трогали Найман-Ану переклички поющих девушек, бодрствующих у загонов с
ближнего края аула. Сама когда-то пела эти ночные песни… В этих местах стояли они
каждое лето, сколько помнит, как привезли ее сюда невестой. Вся жизнь протекла в этих
местах: и когда людно было в семье, когда ставили они здесь сразу четыре юрты — одну
кухонную, одну гостиную и две жилых, — и потом, после нашествия жуаньжуанов, когда
осталась одна…
Теперь и она покидала свою одинокую юрту… Еще с вечера снарядилась в путь.
Запаслась едой и водой. Воды брала побольше. В двух бурдюках везла воду на случай, если
не сразу удастся отыскать колодцы в сарозекских местах… Еще с вечера стояла на приколе
поблизости от юрт верблюдица Акмая. Надежда и спутница ее. Могла ли она отважиться
двинуться в сарозекскую глухомань, если бы не полагалась на силу и быстроту Акмаи! В том
году Акмая оставалась яловой, отдыхала после двух родов и была в отличной верховой
форме. Сухопарая, с крепкими длинными ногами, с упругими подошвами, еще не
расшлепанными от непомерных тяжестей и старости, с прочной парой горбов и красиво
посаженной на мускулистой шее сухой, ладной головой, с подвижными, как крылья бабочки,
легкими ноздрями, ухватисто забирающими воздух на ходу, белая верблюдица Акмая стоила
целого стада. За такую скороходку в цвете сил давали десятки голов гулевого молодняка,
чтобы потомство от нее получилось. То было последнее сокровище, золотая матка в руках
Найман-Аны, последняя память ее прежнего богатства. Остальное разошлось, как пыль,
смытая с рук. Долги, сорокадневные и годовые аши — поминки по погибшим… По сыну, на
поиски которого собралась она из предчувствия, от непомерной тоски и горя, тоже уже были
справлены недавно последние поминовения при большом стечении народа, всех найманов
ближайшей округи.
На рассвете Найман-Ана вышла из юрты, уже готовая в путь. Выйдя, остановилась,
перешагнув порог, прислонилась к двери, задумалась, окидывая взглядом спящий аул, перед
тем как покинуть его. Еще стройная, еще сохранившая былую красоту Найман-Ана была
подпоясана, как и полагалось в дальнюю дорогу. На ней были сапоги, шаровары, камзол без
рукавов поверх платья, на плечах свободно свисающий плащ. Голову она повязала белым
платком, стянув концы на затылке. Так решила в своих ночных раздумьях — уж коли
надеется увидеть сына в живых, то к чему траур. А если не сбудется надежда, то и потом
успеет обернуть голову вечным черным платком. Сумеречное утро скрадывало в тот час
поседевшие волосы и печать глубоких горестей на лице матери — морщины, глубоко
избороздившие печальное чело. Ее глаза повлажнели в тот миг, и она тяжело вздохнула.
Думала ли, гадала ли, что и такое придется пережить. Но затем собралась с духом. «Ашвадан
ля илла хиль алла», — прошептала она первую строку молитвы (нет бога кроме бога) и с тем
решительно направилась к верблюдице, осадила ее на подогнутые колени. Огрызаясь
привычно для острастки, негромко покрикивая, Акмая неторопливо опустилась грудью на
землю. Быстро перекинув переметные сумки через седло, Найман-Ана взобралась верхом на
верблюдицу, понукнула ее, и та встала, выпрямляя ноги и вознося сразу хозяйку высоко над
землей. Теперь Акмая поняла — ей предстоит дорога…
Никто в ауле не знал о выезде Найман-Аны и, кроме заспанной свояченицы-прислуги,
то и дело широко зевавшей, никто не провожал ее в тот час. Ей она еще с вечера сказала, что
поедет к своим торкунам — родственникам по девичеству — погостить и что оттуда, если
будут паломники, отправится вместе с ними в кипчакские земли, поклониться храму святого
Яссави…
Она выехала пораньше, чтобы никто не докучал расспросами. Удалившись от аула,
Найман-Ана повернула в сторону сарозеков, смутная даль которых едва угадывалась в
неподвижной пустоте впереди…

Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток.
А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные