Page 66 - И дольше века длится день

многочисленное стадо верблюдов, вольно выпасавшихся по широкому долу. Бурые
нагульные верблюды бродили по мелкому кустарнику и зарослям колючек, обгрызая их
верхушки. Найман-Ана приударила свою Акмаю, пустилась со всех ног и вначале прямо-
таки захлебнулась от радости, что наконец-то отыскала стадо, потом испугалась, озноб
прошиб, до того страшно стало, что увидит сейчас сына, превращенного в манкурта. Потом
снова обрадовалась и уже не понимала толком, что с ней происходит.
Вот оно пасется, стадо, но где же пастух? Должен быть где-то здесь. И увидела на
другом краю дола человека. Издали не различить было, кто он. Пастух стоял с длинным
посохом, держа на поводу позади себя верхового верблюда с поклажей, и спокойно смотрел
из-под нахлобученной шапки на ее приближение.
И когда приблизилась, когда узнала сына, не помнила Найман-Ана, как скатилась со
спины верблюдицы. Показалось ей, что она упала, но до того ли было!
— Сын мой, родной! А я ищу тебя кругом! — Она бросилась к нему как через чащобу,
разделявшую их. — Я твоя мать!
И сразу все поняла и зарыдала, топча землю ногами, горько и страшно, кривя
судорожно прыгающие губы, пытаясь остановиться и не в силах справиться с собой. Чтобы
устоять на ногах, цепко схватилась за плечо безучастного сына и все плакала и плакала,
оглушенная горем, которое давно нависло и теперь обрушилось, подминая и погребая ее. И,
плача, всматривалась сквозь слезы, сквозь налипшие пряди седых мокрых волос, сквозь
трясущиеся пальцы, которыми размазывала дорожную грязь по лицу, в знакомые черты сына
и все пыталась поймать его взгляд, все еще ожидая, надеясь, что он узнает ее, ведь это же так
просто — узнать собственную мать!
Но ее появление не произвело на него никакого действия, точно бы она пребывала
здесь постоянно и каждый день навещала его в степи. Он даже не спросил, кто она и почему
плачет. В какой-то момент пастух снял с плеча ее руку и пошел, таща за собой неразлучного
верхового верблюда с поклажей, на другой край стада, чтобы взглянуть, не слишком ли
далеко убежали затеявшие игру молодые животные.
Найман-Ана осталась на месте, присела на корточки, всхлипывая, зажимая лицо
руками, и так сидела, не поднимая головы. Потом собралась с силами, пошла к сыну,
стараясь сохранить спокойствие. Сын-манкурт как ни в чем не бывало бессмысленно и
равнодушно посмотрел на нее из-под плотно нахлобученной шапки, и что-то вроде слабой
улыбки скользнуло по его изможденному, начерно обветренному, огрубевшему лицу. Но
глаза, выражая дремучее отсутствие интереса к чему бы то ни было на свете, остались по-
прежнему отрешенными.
— Садись, поговорим, — с тяжелым вздохом сказала Найман-Ана.
И они сели на землю.
— Ты узнаешь меня? — спросила мать.
Манкурт отрицательно покачал головой.
— А как тебя звать?
— Манкурт, — ответил он.
— Это тебя теперь так зовут. А прежнее имя свое помнишь? Вспомни свое настоящее
имя.
Манкурт молчал. Мать видела, что он пытался вспомнить, на переносице от
напряжения выступили крупные капли пота и глаза заволоклись дрожащим туманом. Но
перед ним возникла, должно, глухая непроницаемая стена, и он не мог ее преодолеть.
— А как звали твоего отца? А сам ты кто, откуда родом? Где ты родился, хоть знаешь?
Нет, он ничего не помнил и ничего не знал.
— Что они сделали с тобой! — прошептала мать, и опять губы ее запрыгали помимо
воли, и, задыхаясь от обиды, гнева и горя, она снова стала всхлипывать, тщетно пытаясь
унять себя. Горести матери никак не трогали манкурта.
— Можно отнять землю, можно отнять богатство, можно отнять и жизнь, проговорила
она вслух, — но кто придумал, кто смеет покушаться на память человека?! О господи, если