Page 2 - Хаджи Мурат

I

Это было в конце 1851-го года.
В холодный ноябрьский вечер Хаджи-Мурат въезжал в курившийся душистым
кизячным дымом чеченский немирно й аул Махкет.
Только что затихло напряженное пение муэдзина, и в чистом горном воздухе,
пропитанном запахом кизячного дыма, отчетливо слышны были из-за мычания коров и
блеяния овец, разбиравшихся по тесно, как соты, слепленным друг с другом саклям аула,
гортанные звуки спорящих мужских голосов и женские и детские голоса снизу от фонтана.
Хаджи-Мурат этот был знаменитый своими подвигами наиб Шамиля, не выезжавший
иначе, как с своим значком в сопровождении десятков мюридов, джигитовавших вокруг
него. Теперь, закутанный в башлык и бурку, из-под которой торчала винтовка, он ехал с
одним мюридом, стараясь быть как можно меньше замеченным, осторожно вглядываясь
своими быстрыми черными глазами в лица попадавшихся ему по дороге жителей.
Въехав в середину аула, Хаджи-Мурат поехал не по улице, ведшей к площади, а
повернул влево, в узенький проулочек. Подъехав ко второй в проулочке, врытой в полугоре
сакле, он остановился, оглядываясь. Под навесом перед саклей никого не было, на крыше же
за свежесмазанной глиняной трубой лежал человек, укрытый тулупом. Хаджи-Мурат тронул
лежавшего на крыше человека слегка рукояткой плетки и цокнул языком. Из-под тулупа
поднялся старик в ночной шапке и лоснящемся, рваном бешмете. Глаза старика, без ресниц,
были красны и влажны, и он, чтобы разлепить их, мигал ими. Хаджи-Мурат проговорил
обычное: «Селям алейкум», — и открыл лицо.
— Алейкум селям, — улыбаясь беззубым ртом, проговорил старик, узнав
Хаджи-Мурата, и, поднявшись на слои худые ноги, стал попадать ими в стоявшие подле
трубы туфли с деревянными каблуками. Обувшись, он не торопясь надел в рукава нагольный
сморщенный тулуп и полез задом вниз по лестнице, приставленной к крыше. И одеваясь и
слезая, старик покачивал головой на тонкой сморщенной, загорелой шее и не переставая
шамкал беззубым ртом. Сойдя на землю, он гостеприимно взялся за повод лошади
Хаджи-Мурата и правое стремя. Но быстро слезший с своей лошади ловкий, сильный мюрид
Хаджи-Мурата, отстранив старика, заменил его.
Хаджи-Мурат слез с лошади и, слегка прихрамывая, вошел под навес. Навстречу ему из
двери быстро вышел лет пятнадцати мальчик и удивленно уставился черными, как спелая
смородина, блестящими глазами на приехавших.
— Беги в мечеть, зови отца, — приказал ему старик и, опередив Хаджи-Мурата,
отворил ему легкую скрипнувшую дверь в саклю. В то время как Хаджи-Мурат входил, из
внутренней двери вышла немолодая, тонкая, худая женщина, в красном бешмете на желтой
рубахе и синих шароварах, неся подушки.
— Приход твой к счастью, — сказала она и, перегнувшись вдвое, стала раскладывать
подушки у передней стены для сидения гостя.
— Сыновья твои да чтобы живы были, — ответил Хаджи-Мурат, сняв с себя бурку,
винтовку и шашку, и отдал их старику.
Старик осторожно повесил на гвозди винтовку и шашку подле висевшего оружия
хозяина, между двумя большими тазами, блестевшими на гладко вымазанной и чисто
выбеленной стене.
Хаджи-Мурат, оправив на себе пистолет за спиною, подошел к разложенным
женщиной подушкам и, запахивая черкеску, сел на них. Старик сел против него на свои
голые пятки и, закрыв глаза, поднял руки ладонями кверху. Хаджи-Мурат сделал то же.
Потом они оба, прочтя молитву, огладили себе руками лица, соединив их в конце бороды.
— Не хабар? — спросил Хаджи-Мурат старика, то есть: «что нового?»
— Хабар иок — «нет нового», — отвечал старик, глядя не в лицо, а на грудь
Хаджи-Мурата своими красными безжизненными глазами. — Я на пчельнике живу, нынче
только пришел сына проведать. Он знает.