Page 10 - Пиковая дама

– От приятеля известной вам особы, – отвечал Томский, – человека очень
замечательного!
– Кто же этот замечательный человек?
– Его зовут Германном.
Лизавета Ивановна не отвечала ничего, но её руки и ноги поледенели...
– Этот Германн, – продолжал Томский, – лицо истинно романтическое: у него профиль
Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три
злодейства. Как вы побледнели!..
У меня голова болит... Что же говорил вам Германн, – или как бишь его?..
Германн очень недоволен своим приятелем: он говорит, что на его месте он поступил
бы совсем иначе... Я даже полагаю, что Германн сам имеет на вас виды, по крайней мере он
очень неравнодушно слушает влюблённые восклицания своего приятеля.
– Да где ж он меня видел?
– В церкви, может быть – на гулянье!.. Бог его знает! может быть, в вашей комнате, во
время вашего сна: от него станет...
Подошедшие к ним три дамы с вопросами – oubli ou regret? – прервали разговор,
который становился мучительно любопытен для Лизаветы Ивановны.
Дама, выбранная Томским, была сама княжна ***. Она успела с ним изъясниться,
обежав лишний круг и лишний раз повертевшись перед своим стулом. – Томский, возвратясь
на своё место, уже не думал ни о Германне, ни о Лизавете Ивановне. Она непременно хотела
возобновить прерванный разговор; но мазурка кончилась, и вскоре после старая графиня
уехала.
Слова Томского были ни что иное, как мазурочная болтовня, но они глубоко
заронились в душу молодой мечтательницы. Портрет, набросанный Томским, сходствовал с
изображением, составленным ею самою, и, благодаря новейшим романам, это уже пошлое
лицо пугало и пленяло её воображение. Она сидела, сложа крестом голые руки, наклонив на
открытую грудь голову, ещё убранную цветами... Вдруг дверь отворилась, и Германн вошёл.
Она затрепетала...
– Где же вы были? – спросила она испуганным шёпотом.
– В спальне у старой графини, – отвечал Германн, – я сейчас от неё. Графиня умерла.
– Боже мой!., что вы говорите?..
– И кажется, – продолжал Германн, – я причиною её смерти.
Лизавета Ивановна взглянула на него и слова Томского раздались у неё в душе: у этого
человека по крайней мере три злодейства на душе! Германн сел на окошко подле неё и всё
рассказал.
Лизавета Ивановна выслушала его с ужасом. Итак, эти страстные письма, эти
пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, всё это было не любовь!
Деньги, – вот чего алкала его душа! Не она могла утолить его желания и осчастливить его!
Бедная воспитанница была не что иное, как слепая помощница разбойника, убийцы старой её
благодетельницы!.. Горько заплакала она в позднем, мучительном своём раскаянии. Германн
смотрел на неё молча: сердце его также терзалось, но ни слёзы бедной девушки, ни
удивительная прелесть её горести не тревожили суровой души его. Он не чувствовал
угрызения совести при мысли о мёртвой старухе. Одно его ужасало: невозвратная потеря
тайны, от которой ожидал обогащения.
– Вы чудовище! – сказала наконец Лизавета Ивановна.
– Я не хотел её смерти, – отвечал Германн, – пистолет мой не заряжен. Они замолчали.
Утро наступало. Лизавета Ивановна погасила догорающую свечу: бледный свет озарил
её комнату. Она отёрла заплаканные глаза и подняла их на Германна: он сидел на окошке,
сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет
Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну.
Как вам выйти из дому? – сказала наконец Лизавета Ивановна. – Я думала провести вас
по потаённой лестнице, но надобно идти мимо спальни, а я боюсь.