Page 3 - Роковые яйца

который так терзал москвичей в годы 1919-1925.
Вообще это было замечательное лето в жизни Персикова, и порою он с тихим и
довольным хихиканьем потирал руки, вспоминая, как он жался с Марьей Степановной в двух
комнатах. Теперь профессор все пять получил обратно, расширился, расположил две с
половиной тысячи книг, чучела, диаграммы, препараты, зажег на столе зеленую лампу в
кабинете.
Институт тоже узнать было нельзя: его покрыли кремовою краской, провели по
специальному водопроводу воду в комнату гадов, сменили все стекла на зеркальные,
прислали пять новых микроскопов, стеклянные препарационные столы, шары по 2000 ламп с
отраженным светом, рефлекторы, шкапы в музей.
Персиков ожил, и весь мир неожиданно узнал об этом, лишь только в декабре 1926 года
вышла в свет брошюра:
«Еще к вопросу о размножении бляшконосных, или хитонов». 126 стр. Известия IV
университета.
А в 1927-м, осенью, капитальный труд в 350 страниц, переведенный на шесть языков, в
том числе японский:
«Эмбриология пип, чесночниц и лягушек». Цена 3 руб. Госиздат.
А летом 1928 года произошло то невероятное, ужасное...

Глава II
ЦВЕТНОЙ ЗАВИТОК

Итак, профессор зажег шар и огляделся. Зажег рефлектор на длинном
экспериментальном столе, надел белый халат, позвенел какими-то инструментами на столе...
Многие из тридцати тысяч механических экипажей, бегавших в 28-м году по Москве,
проскакивали по улице Герцена, шурша по гладким торцам, и через каждую минуту с гулом
и скрежетом скатывался с Герцена к Моховой трамвай 16, 22, 48 или 53-го маршрута.
Отблески разноцветных огней забрасывал в зеркальные стекла кабинета и далеко и высоко
был виден рядом с темной и грузной шапкой Храма Христа туманный, бледный месячный
серп.
Но ни он, ни гул весенней Москвы нисколько не занимали профессора Персикова. Он
сидел на винтящемся трехногом табурете и побуревшими от табаку пальцами вертел
кремальеру великолепного цейсовского микроскопа, в который был заложен обыкновенный
неокрашенный препарат свежих амеб. В тот момент, когда Персиков менял увеличение с
пяти на десять тысяч, дверь приоткрылась, показалась остренькая бородка, кожаный
нагрудник, и ассистент позвал:
— Владимир Ипатьич, я установил брыжжейку, не хотите ли взглянуть?
Персиков живо сполз с табурета, бросив кремальеру на полдороге, и, медленно вертя в
руках папиросу, прошел в кабинет ассистента. Там, на стеклянном столе, полузадушенная и
обмершая от страха и боли лягушка была распята на пробковом штативе, а ее прозрачные
слюдяные внутренности вытянуты из окровавленного живота в микроскоп.
— Очень хорошо, — сказал Персиков и припал глазом к окуляру микроскопа.
Очевидно, что-то очень интересное можно было рассмотреть в брыжжейке лягушки,
где, как на ладони видные, по рекам сосудов бойко бежали живые кровяные шарики.
Персиков забыл о своих амебах и в течение полутора часов по очереди с Ивановым припадал
к стеклу микроскопа. При этом оба ученые перебрасывались оживленными, но непонятными
простым смертным словами.
Наконец Персиков отвалился от микроскопа, заявив:
— Сворачивается кровь, ничего не поделаешь.
Лягушка тяжко шевельнула головой, и в ее потухающих глазах были явственны слова:
«Сволочи вы, вот что...»
Разминая затекшие ноги, Персиков поднялся, вернулся в свой кабинет, зевнул, потер