Page 41 - Собачье сердце

четвертью. Филипп Филиппович откинулся по своему обыкновению на готическую спинку и
потянулся к газете на столике.
– Доктор, прошу вас, съездите с ним в цирк. Только, ради бога, посмотрите в
программе – котов нету?
– И как такую сволочь в цирк пускают, – хмуро заметил Шариков, покачивая головой.
– Ну, мало ли кого туда допускают, – двусмысленно отозвался Филипп Филиппович, –
что там у них?
– У Соломонского, – стал вычитывать Борменталь, – четыре какие-то… юссемс и
человек мёртвой точки.
– Что за юссемс? – Подозрительно осведомился Филипп Филиппович.
– Бог их знает. Впервые это слово встречаю.
– Ну, тогда лучше смотрите у Никитиных. Необходимо, чтобы было всё ясно.
– У Никитиных… У Никитиных… Гм… Слоны и предел человеческой ловкости.
– Так-с. Что вы скажете относительно слонов, дорогой Шариков? – недоверчиво
спросил Филипп Филиппович.
Тот обиделся.
– Что же, я не понимаю, что ли. Кот – другое дело. Слоны – животные полезные, –
ответил Шариков.
– Ну-с и отлично. Раз полезные, поезжайте и поглядите на них. Ивана Арнольдовича
слушаться надо. И ни в какие разговоры там не пускаться в буфете! Иван Арнольдович,
покорнейше прошу пива Шарикову не предлагать.
Через 10 минут Иван Арнольдович и Шариков, одетый в кепку с утиным носом и в
драповое пальто с поднятым воротником, уехали в цирк. В квартире стихло. Филипп
Филиппович оказался в своём кабинете. Он зажёг лампу под тяжёлым зелёным колпаком,
отчего в громадном кабинете стало очень мирно, и начал мерять комнату. Долго и жарко
светился кончик сигары бледно-зелёным огнём. Руки профессор заложил в карманы брюк и
тяжкая дума терзала его учёный с взлизами лоб. Он причмокивал, напевал сквозь зубы «к
берегам священным Нила…» И что-то бормотал. Наконец, отложил сигару в пепельницу,
подошёл к шкафу, сплошь состоящему из стекла, и весь кабинет осветил тремя сильнейшими
огнями с потолка. Из шкафа, с третьей стеклянной полки Филипп Филиппович вынул узкую
банку и стал, нахмурившись, рассматривать её на свет огней. В прозрачной и тяжкой
жидкости плавал, не падая на дно, малый беленький комочек, извлечённый из недр
Шарикова мозга.
Пожимая плечами, кривя губы и хмыкая, Филипп Филиппович пожирал его глазами,
как будто в белом нетонущем комке хотел разглядеть причину удивительных событий,
перевернувших вверх дном жизнь в пречистенской квартире.
Очень возможно, что высокоученый человек её и разглядел. По крайней мере, вдоволь
насмотревшись на придаток мозга, он банку спрятал в шкаф, запер его на ключ, ключ
положил в жилетный карман, а сам обрушился, вдавив голову в плечи и глубочайше засунув
руки в карманы пиджака, на кожу дивана. Он долго палил вторую сигару, совершенно
изжевав её конец, и, наконец, в полном одиночестве, зелено окрашенный, как седой Фауст,
воскликнул:
– Ей-богу, я, кажется, решусь.
Никто ему не ответил на это. В квартире прекратились всякие звуки. В обуховом
переулке в одиннадцать часов, как известно, затихает движение.
Редко-редко звучали отдалённые шаги запоздавшего пешехода, они постукивали где-то
за шторами и угасали. В кабинете нежно звенел под пальцами Филиппа Филипповича
репетитор в карманчике… Профессор нетерпеливо поджидал возвращения доктора
Борменталя и Шарикова из цирка.

Глава 8