Page 2 - Судьба человека

обнаружил, что пачка «Беломора» совершенно размокла. Во время переправы волна
хлестнула через борт низко сидевшей лодки, по пояс окатила меня мутной водой. Тогда мне
некогда было думать о папиросах, надо было, бросив весло, побыстрее вычерпывать воду,
чтобы лодка не затонула, а теперь, горько досадуя на свою оплошность, я бережно извлек из
кармана раскисшую пачку, присел на корточки и стал по одной раскладывать на плетне
влажные, побуревшие папиросы.
Был полдень. Солнце светило горячо, как в мае. Я надеялся, что папиросы скоро
высохнут. Солнце светило так горячо, что я уже пожалел о том, что надел в дорогу
солдатские ватные штаны и стеганку. Это был первый после зимы по-настоящему теплый
день. Хорошо было сидеть на плетне вот так, одному, целиком покорясь тишине и
одиночеству, и, сняв с головы старую солдатскую ушанку, сушить на ветерке мокрые после
тяжелой гребли волосы, бездумно следить за проплывающими в блеклой синеве белыми
грудастыми облаками.
Вскоре я увидел, как из-за крайних дворов хутора вышел на дорогу мужчина. Он вел за
руку маленького мальчика, судя по росту — лет пяти-шести, не больше. Они устало брели по
направлению к переправе, но, поравнявшись с машиной, повернули ко мне. Высокий,
сутуловатый мужчина, подойдя вплотную, сказал приглушенным баском:
— Здорово, браток!
— Здравствуй. — Я пожал протянутую мне большую, черствую руку.
Мужчина наклонился к мальчику, сказал:
— Поздоровайся с дядей, сынок. Он, видать, такой же шофер, как и твой папанька.
Только мы с тобой на грузовой ездили, а он вот эту маленькую машину гоняет.
Глядя мне прямо в глаза светлыми, как небушко, глазами, чуть-чуть улыбаясь, мальчик
смело протянул мне розовую холодную ручонку. Я легонько потряс ее, спросил:
— Что же это у тебя, старик, рука такая холодная? На дворе теплынь, а ты замерзаешь?
С трогательной детской доверчивостью малыш прижался к моим коленям, удивленно
приподнял белесые бровки.
— Какой же я старик, дядя? Я вовсе мальчик, и я вовсе не замерзаю, а руки холодные
— снежки катал потому что.
Сняв со спины тощий вещевой мешок, устало присаживаясь рядом со мною, отец
сказал:
— Беда мне с этим пассажиром. Через него и я подбился. Широко шагнешь он уже на
рысь переходит, вот и изволь к такому пехотинцу приноравливаться. Там, где мне надо раз
шагнуть, — я три раза шагаю, так и идем с ним враздробь, как конь с черепахой. А тут ведь
за ним глаз да глаз нужен. Чуть отвернешься, а он уже по лужине бредет или леденику
отломит и сосет вместо конфеты. Нет, не мужчинское это дело с такими пассажирами
путешествовать, да еще походным порядком. — Он помолчал немного, потом спросил: — А
ты что же, браток, свое начальство ждешь?

Мне было неудобно разуверять его в том, что я не шофер, и я ответил:
— Приходится ждать.
— С той стороны подъедут?
— Да.
— Не знаешь, скоро ли подойдет лодка?
— Часа через два.
— Порядком. Ну что ж, пока отдохнем, спешить мне некуда. А я иду мимо, гляжу: свой
брат-шофер загорает. Дай, думаю, зайду, перекурим вместе. Одному-то и курить, и помирать
тошно. А ты богато живешь, папироски куришь. Подмочил их, стало быть? Ну, брат, табак
моченый, что конь леченый, никуда не годится. Давай-ка лучше моего крепачка закурим.
Он достал из кармана защитных летних штанов свернутый в трубку малиновый