Page 6 - Судьба человека

раза по легости: один раз — в мякоть руки, другой — в ногу; первый раз — пулей с
самолета, другой — осколком снаряда. Дырявил немец мою машину и сверху и с боков, но
мне, браток, везло на первых порах. Везло-везло, да и довезло до самой ручки… Попал я в
плен под Лозовеньками в мае сорок второго года при таком неловком случае: немец тогда
здорово наступал, и оказалась одна наша стодвадцатидвухмиллиметровая гаубичная батарея
почти без снарядов; нагрузили мою машину снарядами по самую завязку, и сам я на погрузке
работал так, что гимнастерка к лопаткам прикипала. Надо было сильно спешить потому, что
бой приближался к нам: слева чьи-то танки гремят, справа стрельба идет, впереди стрельба, и
уже начало попахивать жареным…
Командир нашей! автороты спрашивает: «Проскочишь, Соколов?» А тут и спрашивать
нечего было. Там товарищи мои, может, погибают, а я тут чухаться буду? «Какой
разговор! — отвечаю ему. — Я должен проскочить, и баста!» «Ну, — говорит, — дуй! Жми
на всю железку!»
Я и подул. В жизни так не ездил, как на этот раз! Знал, что не картошку везу, что с этим
грузом осторожность в езде нужна, но какая же тут может быть осторожность, когда там
ребята с пустыми руками воюют, когда дорога вся насквозь артогнем простреливается.
Пробежал километров шесть, скоро мне уже на проселок сворачивать, чтобы пробраться к
балке, где батарея стояла, а тут гляжу — мать честная — пехотка наша и справа и слева от
грейдера по чистому полю сыплет, и уже мины рвутся по их порядкам. Что мне делать? Не
поворачивать же назад? Давлю вовсю! И до батареи остался какой-нибудь километр, уже
свернул я на проселок, а добраться до своих мне, браток, не пришлось… Видно, из
дальнобойного тяжелый положил он мне возле машины. Не слыхал я ни разрыва, ничего,
только в голове будто что-то лопнуло, и больше ничего не помню. Как остался я живой тогда
— не понимаю, и сколько времени пролежал метрах в восьми от кювета — не соображу.
Очнулся, а встать на ноги не могу: голова у меня дергается, всего трясет, будто в лихорадке,
в глазах темень, в левом плече что-то скрипит и похрустывает, и боль во всем теле такая, как,
скажи, меня двое суток подряд били чем попадя. Долго я по земле на животе елозил, но кое-
как встал. Однако опять же ничего не пойму, где я и что со мной стряслось. Память-то мне
начисто отшибло. А обратно лечь боюсь. Боюсь, что ляжу и больше не встану, помру. Стою
и качаюсь из стороны в сторону, как тополь в бурю.
Когда пришел в себя, опомнился и огляделся как следует, — сердце будто кто-то
плоскогубцами сжал: кругом снаряды валяются, какие я вез, неподалеку моя машина, вся в
клочья побитая, лежит вверх колесами, а бой-то, бой-то уже сзади меня идет… Это как?
Нечего греха таить, вот тут-то у меня ноги сами собою подкосились, и я упал как
срезанный, потому что понял, что я — в плену у фашистов. Вот как оно на войне бывает…
Ох, браток, нелегкое это дело понять, что ты не по своей воле в плену. Кто этого на
своей шкуре не испытал, тому не сразу в душу въедешь, чтобы до него по-человечески
дошло, что означает эта штука.
Ну, вот, стало быть, лежу я и слышу: танки гремят. Четыре немецких средних танка на
полном газу прошли мимо меня туда, откуда я со снарядами выехал… Каково это было
переживать? Потом тягачи с пушками потянулись, полевая кухня проехала, потом пехота
пошла, не густо, так, не больше одной битой роты. Погляжу, погляжу на них краем глаза и
опять прижмусь щекой к земле, глаза закрою: тошно мне на них глядеть, и на сердце
тошно…

Думал, все прошли, приподнял голову, а их шесть автоматчиков — вот они, шагают
метрах в ста от меня. Гляжу, сворачивают с дороги и прямо ко мне. Идут молчаком. «Вот, —
думаю, — и смерть моя на подходе». Я сел, неохота лежа помирать, потом встал. Один из
них, не доходя шагов нескольких, плечом дернул, автомат снял. И вот как потешно человек
устроен: никакой паники, ни сердечной робости в эту минуту у меня не было. Только гляжу