Page 104 - Паломничество Чайльд-Гарольда

Мой дорогой Хобхауз!
Восемь лет прошло между созданием первой и последней песни «Чайльд-
Гарольда», и теперь нет ничего удивительного в том, что, расставаясь с таким
старым другом, я обращаюсь к другому, еще более старому и верному, который
видел рождение и смерть того, второго, и пред которым я еще больше в долгу за
все, что дала мне в общественном смысле его просвещенная дружба, — хотя не
мог не заслужить моей признательности и Чайльд-Гарольд, снискавший
благосклонность публики, перешедшую с поэмы на ее автора, — к тому, с кем я
давно знаком и много путешествовал, кто выхаживал меня в болезни и утешал в
печали, радовался моим удачам и поддерживал в неудачах, был мудр в советах и
верен в опасностях, — к моему другу, такому испытанному и такому
нетребовательному, — к вам.
Тем самым я обращаюсь от поэзии к действительности и, посвящая вам в
завершенном или, по крайней мере, в законченном виде мою поэму, — самое
большое, самое богатое мыслями и наиболее широкое по охвату из моих
произведений, — я надеюсь повысить цену самому себе рассказом о многих годах
интимной дружбы с человеком образованным и честным. Таким, людям, как мы с
вами, не пристало ни льстить, ни выслушивать лесть. Но искренняя похвала
всегда позволена голосу дружбы. И совсем не ради вас, и даже не для других, но
только для того, чтобы дать высказаться сердцу, ни прежде, ни потом не
встречавшему доброжелателя, союзника в битвах с судьбой, — я подчеркиваю
здесь ваши достоинства, вернее, преимущества, воздействие которых я испытал
на себе. Даже дата этого письма, годовщина самого несчастного дня моей
прошлой жизни, [157] — которая, впрочем, покуда меня поддерживает ваша дружба
и мои собственные способности, не может отравить мое будущее, — станет
отныне приятней нам обоим, ибо явится напоминанием о моей попытке выразить
вам благодарность за неустанную заботу, равную которой немногим довелось
повстречать, а кто встретил, тот, безусловно, начал лучше думать и обо всем
человеческом роде, и о себе самом.
Нам посчастливилось проехать вместе, хотя и с перерывами, страны
рыцарства, истории и легенды — Испанию, Грецию, Малую Азию и Италию; и чем
были для нас несколько лет назад Афины и Константинополь, тем стали недавно
Венеция и Рим. Моя поэма, или пилигрим, или оба вместе сопровождали меня с
начала до конца. И, может быть, есть простительное тщеславие в том, что я с
удовольствием думаю о поэме, которая в известной степени связывает меня с
местами, где она возникала, и с предметами, которые охотно описывала. Если она
оказалась недостойной этих чарующих, незабываемых мест, если она слабее
наших воспоминаний и непосредственных впечатлений, то, как выражение тех
чувств, которые вызывало во мне все это великое и прославленное, она была для
меня источником наслаждений, когда писалась, и я не подозревал, что предметы,
созданные воображением, могут внушить мне сожаление о том, что я с ними
расстаюсь.