Page 38 - Путешествие из Петербурга в Москву

распутными, игроками, щеголями. Выучился чистенько наряжаться, играть в карты, картами
доставать прокормление, говорить обо всем, ничего не мысля, таскаться по девкам или врать
чепуху барыням. Каким-то образом фортуна, вертясь на курей ножке, приголубила его; и
сынок мой, не брея еще бороды, стал знатным боярином. Возмечтал он о себе, что умнее всех
на свете. Чего доброго ожидать от такого полководца или градоначальника?
Скажи по истине, отец чадолюбивый, скажи, о истинный гражданин! Не захочется ли
тебе сынка твоего лучше удавить, нежели отпустить в службу? Не больно ли сердцу твоему,
что сынок твой, знатный боярин, презирает заслуги и достоинства, для того что их участь
пресмыкаться в стезе чинов, пронырства гнушаяся? Не возрыдаешь ли ты; что сынок твой
любезный с приятною улыбкою отнимать будет имение, честь, отравлять и резать людей, не
своими всегда боярскими руками, но посредством лап своих любимцев.
Крестицкий дворянин, казалося мне, был лет пятидесяти. Редкие седины едва
пробивались сквозь светло-русые власы главы его. Правильные черты лица его знаменовали
души его спокойствие, страстям неприступное. Нежная улыбка безмятежного удовольствия,
незлобием рождаемого, изрыла ланиты его ямками, в женщинах столь прельщающими; взоры
его, когда я вошел в ту комнату, где он сидел, были устремлены на двух его сыновей. Очи его,
очи благорастворенного рассудка, казалися подернуты легкою пленою печали; но искры
твердости и упования пролетали оную быстротечно. Пред ним стояли два юноши, возраста
почти равного, единым годом во времени рождения, но не в шествии разума и сердца они
разнствовали между собою. Ибо горячность родителя ускоряла во младшем развержение ума,
а любовь братня умеряла успех в науках во старшем.
Понятия о вещах были в них равные, правила жизии знали они равно, но остроту разума
и движения сердца природа в них насадила различно. В старшем взоры были тверды, черты
лица незыбки, являли начатки души неробкой и непоколебимости в предприятиях. Взоры
младшего были остры, черты лица шатки и непостоянны. Но плавное движение оных
необманчивый был знак благих советов отчих. На отца своего взирали они с несвойственною
им робостию, от горести предстоящей разлуки происходящею, а не от чувствования над собою
власти или начальства. Редкие капли слез точилися из их очей.
– Друзья мои, – сказал отец, – сегодня мы расстанемся, – и, обняв их, прижал
возрыдавших к перси своей. Я уже несколько минут был свидетелем сего зрелища, стоя у
дверей неподвижен, как отец, обратясь ко мне:
– Будь свидетелем, чувствительный путешественник, будь свидетелем мне перед светом,
сколь тяжко сердцу моему исполнять державную волю обычая. Я, отлучая детей моих от
бдящего родительского ока, единственное к тому имею побуждение, да приобретут
опытности, да познают человека из его деяний и, наскучив гремлением мирского жития, да
оставят его с радостию; но да имут отишие в гонении и хлеб насущный в скудости. А для
сего-то остаюся я на ниве моей. Не даждь, 105 владыко всещедрый, не даждь им скитатися за
милостынею вельмож и обретати в них утешителя! Да будет соболезнуяй о них их сердце; да
будем им творяй благостыню их рассудок.
Воссядите и внемлите моему слову, еже пребывати во внутренности душ ваших
долженствует. Еще повторю вам, сегодня мы разлучимся. С неизреченным услаждением зрю
слезы ваши, орошающие ланиты вашего лица. Да отнесет сие души вашей зыбление совет мой
во святая ее, да восколеблется она при моем воспоминовении и да буду отсутствен оградою
вам от зол и печалей.
Приняв вас даже от чрева материя в объятия мои, не восхотел николи, чтобы кто-либо

был рачителем 106 в исполнениях, до вас касающихся. Никогда наемная рачительница не
касалася телеси вашего и никогда наемный наставник не коснулся вашего сердца и разума.

105 Даждь – дай.

106 Рачитель – воспитатель, наставник.