Page 89 - Путешествие из Петербурга в Москву

многих толпящихся. Из многих селений казенных и помещичьих сошлися отправляемые на
отдачу рекруты.
В одной толпе старуха лет пятидесяти, держа за голову двадцатилетнего парня, вопила:
– Любезное мое дитятко, на кого ты меня покидаешь? Кому ты поручаешь дом
родительский? Поля наши порастут травою, мохом – наша хижина. Я, бедная престарелая
мать твоя, скитаться должна по миру. Кто согреет мою дряхлость от холода, кто укроет ее от
зноя? Кто напоит меня и накормит? Да все то не столь сердцу тягостно; кто закроет мои очи
при издыхании? Кто примет мое родительское благословение? Кто тело предаст общей нашей
матери, сырой земле? Кто придет воспомянуть меня над могилою? Не канет на нее твоя
горячая слеза; не будет мне отрады той.
Подле старухи стояла девка уже взрослая. Она также вопила:
– Прости, мой друг сердечный, прости, мое красное солнушко. Мне, твоей невесте
нареченной, не будет больше утехи, ни веселья. Не позавидуют мне подруги мои. Не взойдет
надо мною солнце для радости. Горевать ты меня покидаешь ни вдовою, ни мужнею женою.
Хотя бы бесчеловечные наши старосты хоть дали бы нам обвенчатися; хотя бы ты, мой милый
друг, хотя бы одну уснул ноченьку, уснул бы на белой моей груди. Авось ли бы бог меня
помиловал и дал бы мне паренька на утешение.
Парень им говорил:
– Перестаньте плакать, перестаньте рвать мое сердце. Зовет нас государь на службу. На
меня пал жеребей. Воля божия. Кому не умирать, тот жив будет.
Авось либо я с полком к вам приду. Авось либо дослужуся до чина. Не крушися, моя
матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку. – Рекрута сего отдавали из
экономического селения. 223
Совсем другого рода слова внял слух мой в близстоящей толпе. Среди оной я увидел
человека лет тридцати, посредственного роста, стоящего бодро и весело на окрест стоящих
взирающего.
– Услышал господь молитву мою, – вещал он. – Достигли слезы несчастного до
утешителя всех. Теперь буду хотя знать, что жребий мой зависеть может от доброго или
худого моего поведения. Доселе зависел он от своенравия женского. Одна мысль утешает, что
без суда батожьем наказан не буду!
Узнав из речей его, что он господский был человек, любопытствовал от него узнать
причину необыкновенного удовольствия. На вопрос мой о сем он ответствовал:
– Если бы, государь мой, с одной стороны поставлена была виселица, а с другой
глубокая река и, стоя между двух гибелей, неминуемо бы должно было идти направо или
налево, в петлю или в воду, что избрали бы вы, чего бы заставил желать рассудок и
чувствительность? Я думаю, да и всякий другой избрал бы броситься в реку, в надежде, что,
преплыв на другой брег, опасность уже минется. Никто не согласился бы испытать, тверда ли
петля, своею шеею. Таков мой был случай. Трудна солдатская жизнь, но лучше петли.
Хорошо бы и то, когда бы тем и конец был, но умирать томною смертию, под батожьем,
под кошками, в кандалах, в погребе, нагу, босу, алчущу, жаждущу, при всегдашнем
поругании; государь мой, хотя холопей считаете вы своим имением, нередко хуже скотов, но,
к несчастию их горчайшему, они чувствительности не лишены. Вам удивительно, вижу я,
слышать таковые слова в устах крестьянина; но, слышав их, для чего не удивляетесь
жестокосердию своей собратий, дворян?

223 Русская армия до военной реформы 1870 г.
пополнялась путем рекрутских наборов из крестьян, обязанных поставлять одного рекрута от определенного
числа мужчин (в 1789 г. – одного от сотни).
Государственные и экономические (перешедшие от монастырей к экономической коллегии крепостные)
крестьяне вместо себя выставляли специально купленных у помещиков крепостных. Помещичья спекуляция
крепостными во время рекрутских наборов неоднократно запрещалась (1766, 1769, 1770), но не была
приостановлена. Новый запрет последовал, когда Радищев начинал печатать «Путешествие» (1789).