Page 211 - Собор Парижской Богоматери

– А между тем необходимо, чтобы она вышла оттуда! – бормотал он. Постановление
вступит в силу через три дня! Но не будь даже постановления… Квазимодо! У женщин такой
извращенный вкус! – Он повысил голос: Мэтр Пьер! Я все хорошо обдумал, есть только одно
средство спасения.
– Какое же? Я больше не вижу ни одного.
– Слушайте, мэтр Пьер! Вспомните, что вы обязаны ей жизнью. Я откровенно изложу
вам мой план. Церковь день и ночь охраняют. Оттуда выпускают лишь тех, кого видели
входящими. Вы придете. Я провожу вас к ней. Вы обменяетесь с ней платьем. Она наденет
ваш плащ, а вы – ее юбку.
– До сих пор все идет гладко, – заметил философ. – А дальше?
– А дальше? Она выйдет, вы останетесь. Вас, может быть, повесят, но зато она будет
спасена.
Гренгуар с озабоченным видом почесал у себя за ухом.
– Такая мысль мне никогда бы не пришла в голову!
Открытое и добродушное лицо поэта внезапно омрачилось, словно веселый итальянский
пейзаж, когда неожиданно набежавший порыв сердитого ветра нагоняет облака на солнце.
– Итак, Гренгуар, что вы скажете об этом плане?
– Скажу, учитель, что меня повесят не «может быть», а вне всякого сомнения.
– Это нас не касается.
– Черт возьми! – сказал Гренгуар.
– Она спасла вам жизнь. Вы только уплатите долг.
– У меня много других долгов, которых я не плачу.
– Мэтр Пьер! Это необходимо.
Архидьякон говорил повелительно.
– Послушайте, отец Клод! – заговорил оторопевший поэт. – Вы настаиваете, но вы не
правы. Я не вижу, почему я должен дать себя повесить вместо другого.
– Да что вас так привязывает к жизни?
– Многое!
– Что же именно, позвольте вас спросить?
– Что именно?.. Воздух, небо, утро, вечер, сияние луны, мои добрые приятели бродяги,
веселые перебранки с девками, изучение дивных архитектурных памятников Парижа, три
объемистых сочинения, которые я должен написать, – одно из них направлено против
епископа и его мельниц. Да мало ли что! Анаксагор говорил, что живет на свете, чтоб
любоваться солнцем. И потом, я имею счастье проводить время с утра и до вечера в обществе
гениального человека, то есть с самим собой, а это очень приятно.
– Пустозвон! – пробурчал архидьякон. – Скажи, однако, кто тебе сохранил эту жизнь,
которую ты находишь очень приятной? Кому ты обязан тем, что дышишь воздухом, что
любуешься небом, что еще имеешь возможность тешить свой птичий ум всякими бреднями и
дурачествами? Где бы ты был без Эсмеральды? И ты хочешь, чтобы она умерла! Она,
благодаря которой ты жив! Ты хочешь смерти этого прелестного, кроткого, пленительного
создания, без которого померкнет дневной свет! Еще более божественного, чем сам господь
бог! А ты, полумудрец-полубезумец, ты, черновой набросок чего-то, нечто вроде растения,
воображающего, что оно движется и мыслит, ты будешь пользоваться жизнью, которую украл
у нее, – жизнью, столь же бесполезной, как свеча, зажженная в полдень! Прояви немного
жалости, Гренгуар! Будь в свою очередь великодушен. Она показала тебе пример.
Священник говорил с жаром. Гренгуар слушал сначала безучастно, потом растрогался, и
наконец мертвенно-бледное лицо его исказилось гримасой, придавшей ему сходство с
новорожденным, у которого схватил живот.
– Вы красноречивы! – проговорил он, отирая слезу. – Хорошо! Я подумаю. Ну и
странная же мысль пришла вам в голову! Впрочем, – помолчав, продолжал он, – кто знает?
Может быть, они меня и не повесят. Не всегда женится тот, кто обручился. Когда они меня
найдут в этом убежище столь нелепо выряженным, в юбке и чепчике, быть может, они