Page 41 - Собор Парижской Богоматери

– La buona tancia!.. 28 – подхватывал безногий.
– Un pedazo de pan! 29 – заканчивал музыкальную фразу паралитик.
Гренгуар заткнул уши.
– Да это столпотворение вавилонское! – воскликнул он и бросился бежать. Побежал
слепец. Побежал паралитик. Побежал и безногий.
И по мере того как Гренгуар углублялся в переулок, вокруг него все возрастало число
безногих, слепцов, паралитиков, хромых, безруких, кривых и покрытых язвами прокаженных:
одни выползали из домов, другие из ближайших переулков, а кто из подвальных дыр, и все,
рыча, воя, визжа, спотыкаясь, по брюхо в грязи, словно улитки после дождя, устремлялись к
свету.
Гренгуар, по-прежнему сопровождаемый своими тремя преследователями,
растерявшись и не слишком ясно отдавая себе отчет, чем все это, может окончиться, шел
вместе с другими, обходя хромых, перескакивая через безногих, увязая в этом муравейнике
калек, как судно некоего английского капитана, которое завязло в косяке крабов.
Он попробовал повернуть обратно, но было уже поздно. Весь легион, с тремя нищими во
главе, сомкнулся позади него. И он продолжал идти вперед, понуждаемый непреодолимым
напором этой волны, объявшим его страхом, а также своим помраченным рассудком,
которому все происходившее представлялось каким-то ужасным сном.
Он достиг конца улицы. Она выходила на обширную площадь, где в ночном тумане
были рассеяны мерцающие огоньки. Гренгуар бросился туда, надеясь, что проворные ноги
помогут ему ускользнуть от трех вцепившихся в него жалких привидений.
– Onde vas, hombre? 30 – окликнул его паралитик и, отшвырнув костыли, помчался за
ним, обнаружив пару самых здоровенных ног, которые когда-либо мерили мостовую Парижа.
Неожиданно встав на ноги, безногий нахлобучил на Гренгуара свою круглую железную
чашку, а слепец глянул ему в лицо сверкающими глазами.
– Где я? – спросил поэт, ужаснувшись.
– Во Дворе чудес, – ответил нагнавший его четвертый призрак.
– Клянусь душой, это правда! – воскликнул Гренгуар. – Ибо я вижу, что слепые
прозревают, а безногие бегают, но где же Спаситель?
В ответ послышался зловещий хохот.
Злополучный поэт оглянулся кругом. Он и в самом деле очутился в том страшном Дворе
чудес, куда в такой поздний час никогда не заглядывал ни один порядочный человек; в том
магическом круге, где бесследно исчезали городские стражники и служители Шатле,
осмелившиеся туда проникнуть; в квартале воров – этой омерзительной бородавке на лице
Парижа; в клоаке, откуда каждое утро выбивался и куда каждую ночь вливался выступавший
из берегов столичных улиц гниющий поток пороков, нищенства и бродяжничества; в том
чудовищном улье, куда каждый вечер слетались со своей добычей трутни общественного
строя; в том своеобразном госпитале, где цыган, расстрига-монах, развращенный школяр,
негодяи всех национальностей – испанской, итальянской, германской, всех вероисповеданий
– иудейского, христианского, магометанского и языческого, покрытые язвами, сделанными
кистью и красками, и просившие милостыню днем, превращались ночью в разбойников.
Словом, он очутился в громадной гардеробной, где в ту пору одевались и раздевались все
лицедеи бессмертной комедии, которую грабеж, проституция и убийство играют на мостовых
Парижа.

28 Подайте! (итал.)

29 Кусок хлеба! (исп.)

30 Куда бежишь, человек? (исп.)