Page 3 - Темные аллеи

Она подошла к двери и приостановилась:
— Нет, Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш коснулся до наших чувств,
скажу прямо: простить я вас никогда не могла. Как не было у меня ничего дороже вас на свете
в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя. Ну, да что вспоминать,
мертвых с погоста не носят.
— Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, — ответил он, отходя от окна уже со
строгим лицом. — Одно тебе скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай,
пожалуйста. Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие, но скажу откровенно, — жену
я без памяти любил. А изменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына
обожал, — пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец,
без сердца, без чести, без совести… Впрочем, все это тоже самая обыкновенная, пошлая
история. Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в
жизни.
Она подошла и поцеловала у пего руку, он поцеловал у нее.
— Прикажи подавать…
Когда поехали дальше, он хмуро думал: «Да, как прелестна была! Волшебно прекрасна!»
Со стыдом вспоминал свои последние слова и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился
своего стыда. «Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?»
К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все меняя черные колеи,
выбирая менее грязные и тоже что-то думал. Наконец сказал с серьезной грубостью:
— А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как мы уезжали. Верно, давно
изволите знать ее?
— Давно, Клим.
— Баба — ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в рост дает.
— Это ничего не значит.
— Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с совестью давать, худого
мало. И она, говорят, справедлива на это. Но крута! Не отдал вовремя — пеняй на себя.
— Да, да, пеняй на себя… Погоняй, пожалуйста, как бы не опоздать нам к поезду…
Низкое солнце желто светило на пустые поля, лошади ровно шлепали по лужам. Он
глядел на мелькавшие подковы, сдвинув черные брови, и думал:
«Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные!
„Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи…“ Но, боже мой, что же было бы
дальше? Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница
постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?»
И, закрывая глаза, качал головой.
20 октября 1938

Кавказ

Приехав в Москву, я воровски остановился в незаметных номерах в переулке возле
Арбата и жил томительно, затворником — от свидания до свидания с нею. Была она у меня за
эти дни всего три раза и каждый раз входила поспешно, со словами:
— Я только на одну минуту…
Она была бледна прекрасной бледностью любящей взволнованной женщины, голос у
нее срывался, и то, как она, бросив куда попало зонтик, спешила поднять вуальку и обнять
меня, потрясало меня жалостью и восторгом.
— Мне кажется, — говорила она, — что он что-то подозревает, что он даже знает
что-то, — может быть, прочитал какое-нибудь ваше письмо, подобрал ключ к моему столу…
Я думаю, что он на все способен при его жестоком, самолюбивом характере. Раз он мне прямо
сказал: «Я ни перед чем не остановлюсь, защищая свою честь, честь мужа и офицера!» Теперь
он почему-то следит буквально за каждым моим шагом, и, чтобы наш план удался, я должна
быть страшно осторожна. Он уже согласен отпустить меня, так внушила я ему, что умру, если