Page 7 - Темные аллеи

стало быть, плита чугунная над могилой князя, им зарезанного, а на правом столпе — он сам,
этот волк, во весь свой рост и склад написанный: сидит в серой шубе на густом хвосту и весь
тянется вверх, упирается передними лапами в земь — так и зарит в глаза: ожерелок седой,
остистый, толстый, голова большая, остроухая, клыками оскаленная, глаза ярые, кровавые,
округ же головы золотое сияние, как у святых и угодников. Страшно даже вспомнить такое
диво дивное! До того живой сидит глядит, будто вот-вот на тебя кинется!
— Постой, Машенька, — сказал я, — я ничего не понимаю, зачем же и кто этого
страшного волка в церкви написал? Говоришь — он зарезал князя: так почему ж он святой и
зачем ему быть надо княжеской могилой? И как ты попала туда, в это ужасное село? Расскажи
все толком.
И Машенька стала рассказывать:
— Попала я, сударь, туда по той причине, что была тогда крепостной девушкой, при
доме наших князей прислуживала. Была я сирота, родитель мой, баяли, какой-то прохожий
был, — беглый, скорее всего, — незаконно обольстил мою матушку, да и скрылся бог весть
куда, а матушка, родивши меня, вскорости скончалась. Ну и пожалели меня господа, взяли с
дворни в дом, как только сравнялось мне тринадцать лет и приставили на побегушки к
молодой барыне, и я так чем-то полюбилась ей, что она меня ни на час не отпускала от своей
милости. Вот она-то и взяла меня с собой в войяж, как задумал молодой князь съездить с ней в
свое дедовское наследие, в эту самую заглазную деревню, в Крутые Горы. Была та вотчина в
давнем запустении, в безлюдии, — так и стоял дом забитый, заброшенный с самой смерти
дедушки, — ну и захотели наши молодые господа проведать ее. А какой страшной смертью
помер дедушка, о том всем нам было ведомо по преданию.
В зале что-то слегка треснуло и потом упало, чуть стукнуло. Машенька скинула ноги с
ларя и побежала в зал: там уже пахло гарью от упавшей свечи. Она замяла еще чадивший
свечной фитиль, затоптала затлевший ворс попоны и, вскочив на стул, опять зажгла свечу от
прочих горевших свечей, воткнутых в серебряные лунки под иконой, и приладила ее в ту, из
которой она выпала: перевернула ярким пламенем вниз, покапала в лунку потекшим, как
горячий мед, воском, потом вставила, ловко сняла тонкими пальцами нагар с других свечей и
опять соскочила на пол.
— Ишь как весело затеплилось, — сказала она, крестясь и глядя на ожившее золото
свечных огоньков. — И какой дух-то церковный пошел!
Пахло сладким чадом, огоньки трепетали, лик образа древне глядел из-за них в пустом
кружке серебряного оклада. В верхние, чистые стекла окон, густо обмерзших снизу серым
инеем, чернела ночь и близко белели отягощенные снежными пластами лапы ветвей в
палисаднике. Машенька посмотрела на них, еще раз перекрестилась и вошла опять в
прихожую.
— Почивать вам пора, сударь, — сказала она, садясь на ларь и сдерживая зевоту,
прикрывая рот своей сухой ручкой. — Ночь-то уж грозная стала.
— Почему грозная?
— А потому, что потаенная, когда лишь алектор, петух, по-нашему, да еще нощной вран,
сова, может не спать. Тут сам господь землю слушает, самые главные звезды начинают играть,
проруби мерзнут по морям и рекам.
— А что ж ты сама не спишь по ночам?
— И я, сударь, сколько надобно сплю. Старому человеку много ли сна полагается? Как
птице на ветке.
— Ну, ложись, только доскажи мне про этого волка.
— Да ведь это дело темное, давнее, сударь, — может, баллада одна.
— Как ты сказала?
— Баллада, сударь. Так-то все наши господа говорили, любили эти баллады читать. Я,
бывало, слушаю — мороз по голове идет:

Воет сыр-бор за горою,