Page 4 - Темные аллеи

не увижу юга, моря, но, ради бога, будьте терпеливы!
План наш был дерзок: уехать в одном и том же поезде на кавказское побережье и
прожить там в каком-нибудь совсем диком месте три-четыре недели. Я знал это побережье,
жил когда-то некоторое время возле Сочи, — молодой, одинокий, — на всю жизнь запомнил
те осенние вечера среди черных кипарисов, у холодных серых волн… И она бледнела, когда я
говорил: «А теперь я там буду с тобой, в горных джунглях, у тропического моря…» В
осуществление нашего плана мы не верили до последней минуты — слишком великим
счастьем казалось нам это.
В Москве шли холодные дожди, похоже было на то, что лето уже прошло и не вернется,
было грязно, сумрачно, улицы мокро и черно блестели раскрытыми зонтами прохожих и
поднятыми, дрожащими на бегу верхами извозчичьих пролеток. И был темный,
отвратительный вечер, когда я ехал на вокзал, все внутри у меня замирало от тревоги и холода.
По вокзалу и по платформе я пробежал бегом, надвинув на глаза шляпу и уткнув лицо в
воротник пальто.
В маленьком купе первого класса, которое я заказал заранее, шумно лил дождь по
крыше. Я немедля опустил оконную занавеску и, как только носильщик, обтирая мокрую руку
о свой белый фартук, взял на чай и вышел, на замок запер дверь. Потом чуть приоткрыл
занавеску и замер, не сводя глаз с разнообразной толпы, взад и вперед сновавшей с вещами
вдоль вагона в темном свете вокзальных фонарей. Мы условились, что я приеду на вокзал как
можно раньше, а она как можно позже, чтобы мне как-нибудь не столкнуться с ней и с ним на
платформе. Теперь им уже пора было быть. Я смотрел все напряженнее — их все не было.
Ударил второй звонок — я похолодел от страха: опоздала или он в последнюю минуту вдруг
не пустил ее! Но тотчас вслед за тем был поражен его высокой фигурой, офицерским
картузом, узкой шинелью и рукой в замшевой перчатке, которой он, широко шагая, держал ее
под руку. Я отшатнулся от окна, упал в угол дивана. Рядом был вагон второго класса — я
мысленно видел, как он хозяйственно вошел в него вместе с нею, оглянулся, — хорошо ли
устроил ее носильщик, — и снял перчатку, снял картуз, целуясь с ней, крестя ее… Третий
звонок оглушил меня, тронувшийся поезд поверг в оцепенение… Поезд расходился, мотаясь,
качаясь, потом стал нести ровно, на всех парах… Кондуктору, который проводил ее ко мне и
перенес ее вещи, я ледяной рукой сунул десятирублевую бумажку…
Войдя, она даже не поцеловала меня, только жалостно улыбнулась, садясь на диван и
снимая, отцепляя от волос шляпку.
— Я совсем не могла обедать, — сказала она. — Я думала, что не выдержу эту страшную
роль до конца. И ужасно хочу пить. Дай мне нарзану, — сказала она, в первый раз говоря мне
«ты». — Я убеждена, что он поедет вслед за мною. Я дала ему два адреса, Геленджик и Гагры.
Ну вот, он и будет дня через три-четыре в Геленджике… Но Бог с ним, лучше смерть, чем эти
муки…
Утром, когда я вышел в коридор, в нем было солнечно, душно, из уборных пахло мылом,
одеколоном и всем, чем пахнет людный вагон утром. За мутными от пыли и нагретыми
окнами шла ровная выжженная степь, видны были пыльные широкие дороги, арбы, влекомые
волами, мелькали железнодорожные будки с канареечными кругами подсолнечников и алыми
мальвами в палисадниках… Дальше пошел безграничный простор нагих равнин с курганами и
могильниками, нестерпимое сухое солнце, небо, подобное пыльной туче, потом призраки
первых гор на горизонте…
Из Геленджика и Гагр она послала ему по открытке, написала, что еще не знает, где
останется.
Потом мы спустились вдоль берега к югу.
Мы нашли место первобытное, заросшее чинаровыми лесами, цветущими
кустарниками, красным деревом, магнолиями, гранатами, среди которых поднимались
веерные пальмы, чернели кипарисы…
Я просыпался рано и, пока она спала, до чая, который мы пили часов в семь, шел по
холмам в лесные чащи. Горячее солнце было уже сильно, чисто и радостно. В лесах лазурно