Page 37 - Темные аллеи

И забила ногами по сену, обнажая полные ляжки.
— Зоечка, — начал он, не в силах от душевной измученности удержать в себе
болезненное умиление, — Зоечка, вы одна меня любите, и я вас тоже очень люблю… Но не
надо, не надо…
Она пуще забила ногами:
— Надо, надо, непременно!
И упала головой ему на грудь. Он увидал под красным бантом молодой блеск ее
ореховых волос, услыхал их запах и прижался к ним лицом. Вдруг она тихо и пронзительно
вскрикнула «ай!» и схватила себя за юбку сзади.
Он вскочил:
— Что такое?
Она, упав головой в сено, зарыдала:
— Меня что-то страшно укусило там… Посмотрите, посмотрите скорее!
И откинула юбку на спину, сдернула с своего полного тела панталончики:
— Что там? Кровь?
— Да ровно ничего нет, Зоечка!
— Как нет? — крикнула она, опять зарыдав. Подуйте, подуйте, мне страшно больно!
И он, дунув, жадно поцеловал несколько раз в нежный холод широкой полноты ее зада.
Она вскочила в сумасшедшем восторге, блестя глазами и слезами:
— Обманула, обманула, обманула! И вот вам за это страшный секрет: Титов дал ей
отставку! Полную отставку! Мы с Гришкой все слышали в гостиной: они идут по балкону, мы
сели на пол за креслами, а он ей и говорит, страшно оскорбительно: «Сударыня, я не из тех,
кого можно водить за нос. И притом я вас не люблю. Полюблю, если заслужите, а пока
никаких объяснений». Здорово? Так ей и надо!
И, вскочив, кинулась в дверь и вниз по лестнице.
Он посмотрел ей вслед:
— Я негодяй, которого мало повесить! — сказал он громко, еще чувствуя на своих губах
ее тело.
Вечером в усадьбе было тихо, наступило успокоение, чувство семейственности, — гости
в шесть часов уехали… Теплые сумерки, лекарственный запах цветущих лип за кухней.
Сладкий запах дыма и кушаний из кухни, где готовят ужин. И мирное счастье всего этого —
сумерек, запахов — и все еще что-то обещающая мука ее присутствия, ее существования возле
него… разрывающая душу мука любви к ней — и ее беспощадное равнодушие, отсутствие…
Где она? Он сошел с переднего балкона, слушая мерный, с промежутками, визг и скрип
качелей под соснами, прошел к ним — да, это она. Он остановился, глядя, как она широко
летает вверх и вниз, все туже натягивая веревки, силясь взлететь до последней высоты, и
делает вид, что не замечает его. С визгом колец жутко летит кверху, исчезает в ветвях и, как
подстреленная, стремительно несется вниз, приседая и развевая подол. Вот бы поймать!
Поймать и задушить, изнасиловать!
— Валерия Андреевна! Осторожнее!
Точно не слыша, наддает еще крепче…
За ужином на балконе, под горячей яркой лампой, смеялись над гостями, спорили о них.
Неестественно и зло смеялась и она, жадно ела творог со сметаной, опять без единого взгляда
в его сторону. Одна Зойка молчала и все косилась на него, блестя глазами, знающими что-то
вместе с ним одним.
Все разошлись и легли рано, в, доме не осталось ни одного огня. Всюду стало темно и
мертво. Незаметно ускользнув тотчас после ужина в свою комнату, дверь которой выходила
на передний балкон, он стал совать свое бельишко в свой заплечный мешок, думая: выведу
потихоньку велосипед, сяду — и на станцию. Возле станции лягу где-нибудь на песок в лесу
до первого утреннего поезда… Хотя нет, так нельзя. Выйдет Бог знает что, — сбежал, как
мальчишка, ночью, ни с кем не простясь! Надо ждать до завтра — и уехать беспечно, как ни в
чем не бывало: «До свиданья, дорогой Николай Григорьевич, до свиданья, дорогая Клавдия