Page 33 - Темные аллеи

Данилевских, летом стал приезжать к ним на дачу в сосновых лесах по Казанской дороге.
Он перешел на пятый курс, ему было двадцать четыре года, но у Данилевских только сам
доктор говорил ему «коллега», а все остальные звали его Жоржем и Жоржиком. По причине
одиночества и влюбчивости, он постоянно привязывался к какому-нибудь знакомому дому,
скоро становился в нем своим человеком, гостем изо дня в день и даже с утра до вечера, если
позволяли занятия, — теперь стал он таким у Данилевских. И тут не только хозяйка, но даже
дети, очень полная Зойка и ушастый Гришка, обращались с ним, как с каким-нибудь дальним
и бездомным родственником. Был он с виду прост и добр, услужлив и неразговорчив, хотя с
большой готовностью отзывался на всякое слово, обращенное к нему.
Пациентам Данилевского отворяла дверь пожилая женщина в больничном платье, они
входили в просторную прихожую, устланную коврами и обставленную тяжелой старинной
мебелью, и женщина надевала очки, с карандашом в руке строго смотрела в свой дневник и
одним назначала день и час будущего приема, а других вводила в высокие двери приемной, и
там они долго ждали вызова в соседний кабинет, на допрос и осмотр к молодому ассистенту в
сахарно-белом халате, и только уже после этого попадали к самому Данилевскому, в его
большой кабинет с высоким одром у задней стены, на который он заставлял некоторых из них
влезать и ложиться в самой жалкой и неловкой от страха позе: пациентов все смущало — не
только ассистент и женщина в прихожей, где с такой гробовой медлительностью, блистая,
ходил из стороны в сторону медный диск маятника в старинных стоячих часах, но и весь
важный порядок этой богатой, просторной квартиры, это выжидательное молчание приемной,
где никто не смел сделать лишнего вздоха, и все они думали, что это какая-то совсем
особенная, вечно безжизненная квартира и что сам Данилевский, высокий, плотный,
грубоватый, вряд ли хоть раз в году улыбается. Но они ошибались: в той жилой части
квартиры, куда вели двойные двери из прихожей направо, почти всегда было шумно от гостей,
со стола в столовой не сходил самовар, бегала горничная, добавляя к столу то чашек и
стаканов, то вазочек с вареньем, то сухарей и булочек, и Данилевский даже в часы приема
нередко пробегал туда по прихожей на цыпочках и, пока пациенты ждали его, думая, что он
страшно занят каким-нибудь тяжелобольным, сидел, пил чай, говорил про них гостям: «Хай
трошки подождут, матери их черт!» Однажды, сидя так и с усмешкой поглядывая на
Левицкого, на сухую худобу и некоторую гнутость его тела, на его слегка кривые ноги и
впалый живот, на обтянутое тонкой кожей лицо в веснушках, ястребиные глаза и рыжие,
круто вьющиеся волосы, Данилевский сказал:
— А признайтесь, коллега: ведь есть в вас какая-нибудь восточная кровь, жидовская,
например, или кавказская?
Левицкий ответил со своей неизменной готовностью к ответам:
— Никак нет, Николай Григорьевич, жидовской нет. Есть польская, есть, может быть,
ваша украинская, — ведь Левицкие есть и украинцы, — слышал от деда, будто есть и
турецкая, но правда ли, один аллах ведает.
И Данилевский с удовольствием расхохотался:
— Ну вот, я все-таки угадал! Так что будьте осторожны, дамы и девицы, он турок и вовсе
не такой скромник, как вы думаете. Да и влюбчив он, как вам известно, по-турецки. Чей теперь
черед, коллега? Кто теперь дама вашего щирого сердца?
— Дария Тадиевна, — быстро залившись тонким огнем, ответил Левицкий с
простосердечной улыбкой — он часто так краснел и улыбался.
Очаровательно смутилась, так что даже ее смородинные глаза как будто на миг куда-то
пропали, и сама Дария Тадиевна, миловидная, с синеватым пушком на верхней губе и вдоль
щек, в черном шелковом чепчике после тифа, полулежавшая в кресле.
— Что ж, это ни для кого не секрет и вполне понятно, — сказала она, — ведь во мне тоже
восточная кровь…
И Гриша сладострастно заорал: «А, попались, попались!», а Зойка выбежала в соседнюю
комнату и с разбега упала спиной к отвалу дивана с раскосившимися глазами.
Действительно, зимой Левицкий был скрытно влюблен в Дарию Тадиевну, а до нее