Page 65 - Темные аллеи

ты стала совершенной красавицей, и я имею на тебя самые серьезные виды. Какая рука, шея и
как соблазнителен этот мягкий халатик, под которым, верно, ничего нет!
Она засмеялась:
— Почти ничего. Но и ты стал хоть куда и очень возмужал. Живой взгляд и пошлые
черные усики… Только что это с тобой? Ты за эти два года, что я не видала тебя, превратился
из вечно вспыхивающего от застенчивости мальчишки в негаа, интересного нахала. И это
сулило бы нам много любовных утех, как говорили наши бабушки, если бы не Натали, в
которую ты завтра же утром влюбишься до гроба.
— Да кто это Натали? — спросил я, входя за ней в освещенную яркой висячей лампой
столовую с открытыми в черноту теплой и тихой летней ночи окнами.
— Это Наташа Станкевич, моя подруга по гимназии, приехавшая погостить у меня. И
вот это уж действительно красавица, не то что я. Представь себе: прелестная головка, так
называемые «золотые» волосы и черные глаза. И даже не глаза, а черные солнца, выражаясь
по-персидски. Ресницы, конечно, огромные и тоже черные, и удивительный золотистый цвет
лица, плечей и всего прочего.
— Чего прочего? — спросил я, все больше восхищаясь тоном нашего разговора.
— А вот мы завтра утром пойдем с ней купаться — советую тебе залезть в кусты, тогда
увидишь чего. И сложена, как молоденькая нимфа…
На столе в столовой были холодные котлеты, кусок сыру и бутылка красного крымского
вина.
— Не прогневайся, больше ничего нет, — сказала она, садясь и наливая вина мне и
себе. — И водки нет. Ну, дай юг, чокнемся хоть вином.
— А что именно дай бог?
— Найти мне поскорей такого жениха, что пошел бы к нам «во двор». Ведь мне уже
двадцать первый год, а выйти куда-нибудь замуж на сторону я никак не могу: с кем же
останется папа?
— Ну, дай бог!
И мы чокнулись, и, медленно выпив весь бокал, она опять со странной усмешкой стала
глядеть на меня, на то, как я работаю вилкой, стала как бы про себя говорить:
— Да, ты ничего себе, похож на грузина и довольно красив, прежде был уж очень тощ и
зелен лицом. Вообще очень изменился, стал легкий, приятный. Только вот глаза бегают.
— Это потому, что ты меня смущаешь своими прелестями. Ты ведь тоже не совсем такая
была прежде…
И я весело осмотрел ее. Она сидела с другой стороны стола, вся взобравшись на стул,
поджав под себя ногу, положив полное колено на колено, немного боком ко мне, под лампой
блестел ровный загар ее руки, сияли сине-лиловые усмехающиеся глаза и красновато
отливали каштаном густые и мягкие волосы, заплетенные на ночь в большую косу; ворот
распахнувшегося халатика открывал круглую загорелую шею и начало полнеющей груди, на
которой тоже лежал треугольник загара: на левой щеке у нее была родинка с красивым
завитком черных волос.
— Ну, а что папа?
Она, продолжая глядеть все с той же усмешкой, вынула из кармана маленький
серебряный портсигар и серебряную коробочку со спичками и закурила с некоторой даже
излишней ловкостью, поправляя под собой поджатое бедро:
— Папа, слава богу, молодцом. По-прежнему прям, тверд, постукивает костылем,
взбивает седой кок, тайком подкрашивает чем-то бурым усы и баки, молодецки посматривает
на Христю… Только еще больше прежнего и еще настойчивее трясет, качает головой.
Похоже, что никогда ни с кем не соглашается, — сказала она и засмеялась.
— Хочешь папиросу?
Я закурил, хотя еще не курил тогда, она опять налила мне себе и посмотрела в темноту за
открытым окном:
— Да, пока все слава богу. И прекрасное лето, — ночь-то какая, а? Только соловьи уж