Page 63 - Темные аллеи

а поезд из Вены должен был привезти ее в двенадцать. Он выпил за кофе пять рюмок коньяку
и, утомленный, брезгливый, поехал в лифте к себе, злобно глядя на мальчика в форме: «Ах,
какая каналья вырастет из этого хитрого, услужливого, уже насквозь развращенного
мальчишки! И кто это выдумывает всем этим мальчишкам какие-то дурацкие шапочки и
курточки, то голубые, то коричневые, с погончиками, кантиками!»
Не было телеграммы и утром. Он позвонил, молоденький лакеи во фраке, итальянский
красавчик с газельими глазами, принес ему кофе: «Pas de lettres, monsieur, pas de
telegrammes». 16 Он постоял в пижаме возле открытой на балкон двери, щурясь от солнца и
пляшущего золотыми иглами моря, глядя на набережную, на густую толпу гуляющих, слушая
доносящееся снизу, из-под балкона, итальянское пение, изнемогающее от счастья, и с
наслаждением думал:
«Ну и черт с ней. Все понятно».
Он поехал в Монте-Карло, долго играл, проиграл двести франков, поехал назад, чтобы
убить время, на извозчике — ехал чуть не три часа: топ-топ, топ-топ, уи! и крутой выстрел
бича в воздухе… Портье радостно осклабился:
— Pas de telegrammes, monsieur!
Он тупо одевался к обеду, думая все одно и то же.
«Если бы сейчас вдруг постучали в дверь и она вдруг вошла, спеша, волнуясь, на ходу
объясняя, почему она не телеграфировала, почему не приехала вчера, я бы, кажется, умер от
счастья! Я сказал бы ей, что никогда в жизни, никого на свете так не любил, как ее, что Бог
многое простит мне за такую любовь, простит даже Надю, — возьми меня всего, всего,
Генрих! Да, а Генрих обедает сейчас со своим австрияком. Ух, какое это было бы упоение —
дать ей самую зверскую пощечину и проломить ему голову бутылкой шампанского, которое
они распивают сейчас вместе!»
После обеда он ходил в густой толпе по улицам, в теплом воздухе, в сладкой вони
копеечных итальянских сигар, выходил на набережную, к смоляной черноте моря, глядел на
драгоценное ожерелье его черного изгиба, печально пропадающего вдали направо, заходил в
бары и все пил, то коньяк, то джин, то виски. Возвратясь в отель, он, белый как мел, в белом
галстуке, в белом жилете, в цилиндре, важно и небрежно подошел к портье, бормоча
мертвеющими губами:
— Pas de telegrammes?
И портье, делая вид, что ничего не замечает, ответил с радостной готовностью:
— Pas de telegrammes, monsieur!
Он был так пьян, что заснул, сбросив с себя только цилиндр, пальто и фрак, — упал
навзничь и тотчас головокружительно полетел в бездонную темноту, испещренную
огненными звездами.
На третий день он крепко заснул после завтрака и, проснувшись, вдруг взглянул на все
свое жалкое и постыдное поведение трезво и твердо. Он потребовал к себе в комнату чаю и
стал убирать из гардероба вещи в чемоданы, стараясь больше не думать о ней и не жалеть о
своей бессмысленной, испорченной поездке. Перед вечером спустился в вестибюль, заказал
приготовить счет, спокойным шагом пошел к Куку и взял билет в Москву через Венецию в
вечернем поезде: пробуду в Венеции день и в три ночи прямым путем, без остановок, домой, в
Лоскутную… Какой он, этот австрияк? По портретам и по рассказам Генриха, рослый,
жилистый, с мрачным и решительным — конечно, наигранным, — взглядом
косо-склоненного из-под широкополой шляпы лица… Но что о нем думать! И мало ли что
будет еще в жизни! Завтра Венеция. Опять пение и гитары уличных певцов на набережной под
отелем, — выделяется резкий и безучастный голос черной простоволосой женщины, с шалью
на плечах, вторящей разливающемуся коротконогому, кажущемуся с высоты карликом,
тенору в шляпе нищего… старичок в лохмотьях, помогающий входить в гондолу — прошлый

16 Нет писем, сударь, нет телеграмм (франц.)